Вот, прихватив лыжи, мы с мужем (любители лыжных прогулок) двинулись в Малеевку в надежде на солнечный март. И на следующее же утро после приезда встали на лыжню.

Лыжня шла от дверей главного корпуса, выходила на дорогу, сбивалась в колее, проложенной грузовыми машинами, доставлявшими продукты в Дом творчества, потом, обретя себя, довольно долго шла вдоль оврага и, наконец, выходила к дремлющей подо льдом речушке, шумно бурлящей у мостика-дамбы, минуя который быстро взбегала на высокий противоположный берег и скрывалась в стоящем стеной лесе. Каждое утро, пробежав этот путь, мы углублялись в него по накатанной лыжне, любуясь мохнатыми лапами елей, отяжелевшими от лежащего на них снега. Время от времени останавливаясь, мы поднимали вверх лыжные палки и, легко коснувшись еловых лап, стряхивали зимнее оцепенение с зеленых русских красавиц, которые тут же одаривали нас своим хвойным ароматом. А иногда, замирая на месте, вслушивались в звенящую тишину застывшего леса, нарушаемую разве что скрипом высоких стволов, хрустом падающих веток да вороньим карканьем. И шли дальше. Шли, как правило, по одной и той же лыжне. Идти по целине, прокладывая новую, я, хотя муж все время порывался, не решалась: в Малеевке мы были впервые. Место было незнакомое, небо хмурое, обремененное не по-мартовски тяжелыми снежными тучами. Так что наши надежды на солнышко (перед отъездом из Москвы оно то и дело выгладывало), на плотно лежащий и искрящийся снег, по которому ходи во всех направлениях, подставляя лицо солнечным лучам, не оправдалось. Но мы дышали свежим воздухом, наслаждались окружающей нас природой, ели, спали, словом, отдыхали: муж — от одной из своих монументальных работ, я — от редакторского труда в «Художественной литературе» (мой творческий труд меня никогда не утомлял). Вот так и шли наши дни один за другим почти до отъезда.

И вдруг в последний день солнце воссияло. Не желая отказать себе в удовольствии, мы нацепили лыжи и решили пойти на горку за домом, с которой обычно съезжают все дети и взрослые, кто на санках, кто на лыжах, чтобы постоять там хоть несколько минут, подставив лицо солнечным лучам. И вот, когда, стогна горке, мы оказались много выше и речки (то были проточные пруды), и мостика-дамбы, и того косогора, на который взбегала лыжня (все это было теперь ниже простиравшихся дальше и дальше до самого леса полей), меня взяла оторопь. Что это? Передо мной, поблескивая на солнце, лежали до боли знакомые поля, занесенные снегом, а за ними на горизонте синел стоявший стеной можайский лес. А совсем рядом, всего в километре отсюда, на берегу пруда виднелась крыша выглядывавшего из-под снега покосившегося домика. Что это? Призрак? Мираж? Наваждение?

— Ну что ты застряла? Съезжай вниз! — кричал мне муж. — Пора обедать и собирать вещи. Львов сказал, что к пяти часам он вызвал такси.

С поэтом Михаилом Давыдовичем Львовым нам было по пути: он жил тогда в красных домах около кинотеатра «Прогресс», а мы чуть дальше, на углу Ленинского проспекта и улицы Дмитрия Ульянова. Будучи тогда замом главного редактора «Нового мира», он частенько по делам журнала уезжал в Москву. И в этот день предложил нам с мужем составить ему компанию.

— Только уж извините, но минут на десять мы заглянем ко мне на дачу в Переделкине, — сказал он. — Это ведь по пути. А мне надо посмотреть, не течет ли наша крыша.

Такси пришло вовремя. Я, по обыкновению, села с шофером, а муж со Львовым сзади. И они, как сели, так, не умолкая, разговаривали всю дорогу. О чем? Не знаю. Я была занята своими мыслями. Однако их отдельные слова и обрывки фраз нет-нет да врывались в мой вдруг оживший сорок второй год.

— Там у вас еще в этом стихотворении мраморные облака, — говорил муж.

— Нет, нет, мраморные облака у меня в довоенном стихотворении, — отвечал Львов.

— Михаил Давыдович, а Можайск от Малеевки далеко? — вклинилась я в их разговор.

— Да нет, рядом. А вы из Москвы разве не через Можайск ехали?

— Нет, мы ехали от Тучкова, — ответила я.

«Тучково, Тучково, боже, Тучково!» — на виске у меня

запульсировала жилка. Ведь в сорок втором году как раз на станции Тучково маме удалось уговорить начальника вокзала задержать на пять минут поезд, чтобы трудившиеся на можайских полях московские школьники смогли погрузить в вагоны заработанные ими мешки картошки.

— Ну, что от Тучкова, что от Можайска, до Малеевки одинаково, — сказал Львов.

— Понятно, — оценивая услышанное, сказала я. — А как называется деревня, в которую наши писатели ходят за водкой?

— Глухово!

Второй раз в Малеевку мы приехали в начале девяностых как-то осенью. (Весну я любила проводить в Коктебеле или Ялте, естественно, в Домах творчества писателей, а иногда в Прибалтике. В Прибалтике у нас с мужем было два Дома творчества. Писатёльский — в Дубултах, а художников — в Паланге, да, по-моему, и в Дзинтари.) И тоже на недельку, чтобы увидеть ее золотую, во всей красе. И она нас не обманула.

Погода стояла тихая, ясная, умиротворяющая. И осенний лист кружился и, шурша, нам под ноги… да, да, вспомнила, что я тогда писала:

Но осень осенью, а кроме нее у меня были свои планы: дойти до домика, который стоял у пруда, и до братской могилы, что была посередине картофельного поля.

И вот в гордом одиночестве, так как муж с головой ушел в чтение очередного номера «Нового мира», взятого в библиотеке (Господи! Какая же в Малеевке была библиотека! Где она теперь? Каким бизнесменам досталась вместе с Малеевкой?! Ведь сегодня Малеевка, как и Коктебель, и Дубулты, и Цхинвал, и Паланга, и Дзинтари, и Хоста, и все остальные Дома творчества писателей и художников, просто не существуют! А ведь они были построены на деньги писателей и художников! или я ошибаюсь?), пошла по дороге в деревню Глухово. Теперь по обе стороны дороги, ведущей в Глухово, шли поля, на которых произрастала не морковь, не свекла и не картофель, как в сорок втором (тогда все это сажали старые бабки и малые детки: все остальное население деревни было на фронте), а пышно цвели лютики-цветочки. И ничего больше! На каком фронте сегодня, в девяностые, все трудоспособное население Глухова?!