— Что случилось, Жорж?

— Да черт знает что! — сказал он, точно выплюнул эти четыре слова. — Пришли ко мне в номер двое в штатском, помахали какими-то документами перед носом. Что я в них мог увидеть?! И потребовали мои. Потом стали меня спрашивать, что я здесь, в Москве, делаю и о чем так продолжительно и вкрадчиво (что значит это слово?) беседую с ними.

— Вкрадчиво? Ну, как это вам объяснить… вкрадчивый человек — это тот, который тонко рассчитанным поведением умеет расположить к себе, вызвать доверие и симпатию.

— Ну, в общем, да, это так! Я ведь за короткое время должен узнать о способностях и возможностях человека, который нанимается на работу в нашу фирму. Но с половины седьмого вечера до одиннадцати фактически допрашивать (он чуть ли не по слогам произнес это слово) меня? Это слишком! Завтра же я улетаю. Давайте мне бумагу. Я переведу ее и отправлю Бернхарду фон Бреверну в Ганновер.

— Тому, кто теперь вместо умершего Олафа?

— Да, да.

Я вошла в столовую. Он, не раздеваясь, за мной.

— Но раз уж вы приехали, разденьтесь, выпейте чашку чаю, — сказала я, разжалобившись его смятением.

— Нет, нет!

— Ну, хоть съешьте пирожок!

— Нет, нет, Лилиана, не могу. Меня внизу ждет мой шофер.

— Тогда возьмите пирожки с капустой…

Тут зазвонил мобильник Жоржа.

— Да, да, сейчас спускаюсь, сейчас!

— Тогда возьмите пирожки с капустой с собой, съедите в машине, — заговорило во мне беспокойство о голодном человеке, допрашиваемом около четырех часов.

Жорж взял пирожки без всякого удовольствия, принес нам свои извинения, распрощался и ушел, оставив нас с мужем в полном недоумении.

Вовку зимой сорок второго мама нашла в Бутырках, где тот дожидался суда и вынесения приговора. Обвинялся он в незаконном ношении оружия (того самого браунинга) и покушении на убийство мужа маминой коллеги (того самого писателя, с которым мы с Вовкой бок о бок жили на даче под Загорском в сороковом году). Похоже, зная нашу семейную трагедию, а теперь, увидев в руках у мальчишки браунинг, которым тот угрожал ему, как написал в заявлении писатель (интересно, что он писал? Как-то не довелось нам узнать), он испугался и донес на Вовку в милицию и даже, вроде бы, представил медицинскую справку о колотой рваной ранке на затылке. Почему Вовка стрелял в него? А главное, зачем? Как говорила маме адвокат, брат по просьбе этого писателя переложил на прозу свое стихотворение (брат писал стихи) о мальчике, защищавшем свою Родину от немцев. А писатель опубликовал это Вовкино творение под своим именем в каком-то детском журнале. Да, да, он был детский писатель. Я вспомнила. Точно. Так это или не так, мне доподлинно неизвестно. Но была же какая-то причина, почему брат, пытаясь, похоже, попугать обидчика, стрелял в него, если вообще стрелял?! Адвокат ведь представила суду вещественное доказательство, так говорила мама, а именно — журнал с напечатанным в нем рассказом. Однако суд вынес мальчишке, который оказался по отцу еще и немцем, свой скорый во время войны приговор: два года за ношение оружия и пять лет за покушение на убийство.

Конечно, такого понятия, как интеллектуальная собственность, у нас тогда не было (да и сейчас с ней у нас еще не все в порядке), как, кстати, не было и собственности вообще. Но была война — Великая Отечественная война с Германией, когда оказалось так просто получить от кого-то (кого?), вернувшегося с фронта, такой подарок, как браунинг, да еще тогда, когда немцы рвались к Москве, а мальчишка мечтал иметь оружие — война же! И тут у брата от обиды на писателя скорее всего сработал юношеский максимализм. Вполне возможно, максимализм подкреплялся опытом пятнадцатилетнего мальчишки, не понесшего (будучи несовершеннолетним) никакого наказания за содеянное убийство отца. Нет, в 1939 году наказывать его было не за что, ведь он спас три жизни: мамину, мою и свою. Нас бы никого не осталось в живых: отец осуществил бы задуманное. Кстати, принимая такое решение, отец в те страшные годы был не одинок. Во многих семьях, подобных нашей, решался этот нелегкий вопрос: быть или не быть, который спасал семьи от уготованных им ужасающих бед, если, конечно, спасением можно назвать принятое отцом решение.

Что же касается незнания закона о ношении оружия, которое не освобождает от ответственности за содеянное, то откуда было брату, да и всем нам, знать его: нам ведь в школах не преподавали (да и сегодня не преподают) Уголовный кодекс. А было бы неплохо, хотя бы его азы. Они ведь могли дать не худшие, а лучшие плоды, чем, скажем, обязательные азы (на чем настаивает сегодня наша Церковь) христианской религии! Я говорю не об истории мировых религий! История мировых религий обязательна для каждого интеллигентного человека. Ведь в мою бытность редактором издательства «Художественная литература» одно время было запрещено (сверху, конечно!) давать даже ссылки на Библию, а слово «Бог» писалось со строчной буквы. Вот и плавай, читатель, в библейском море имен и событий, судорожно хватаясь, если ты не приобрел неисповедимыми путями Библию, за утлый словарь атеиста, который все же нет-нет, да спасал утопавшего от полной безграмотности.

К тому же владеть оружием в школах во время войны обучали даже нас, девочек. Мы, как сейчас помню, учились разбирать и собирать винтовку и нажимать на курок на уроках военного дела, под присмотром, как я теперь понимаю, какого-то отставника. Правда, где-то в конце вроде бы сорок третьего года в школах ввели раздельное обучение мальчиков и девочек. Девочек в девчачьей школе стали обучать шитью и вязанью. А ребят продолжали натаскивать в том же направлении. А им-то по глупости, конечно, хотелось и по-настоящему пострелять. Сегодня эту мальчишескую жажду пострелять утоляет пиротехника (не слишком ли?!).

Ну а если в покушении на убийство писателя (чему я не верю!) виноват опыт с отцом, то что можно ждать от тех, кто возвращается из Чечни или какой другой горячей точки?! Психика-то явно сдвинута, о чем свидетельствует сегодня такой разгул бандитизма.

Ну, так или иначе, брата, после подачи апелляции в высшую судебную инстанцию, освободили. С него была снята и судимость, но почему-то было предложено искупить свою вину перед Родиной на фронте. При чем тут Родина, какой он нанес ей ущерб? Фронт как таковой по-моему не состоялся. Правда, как-то раз брат вдруг объявился дома с немецкими трофеями: это были какие-то быстро складывающиеся сумки, фляжки, зубная паста (которой мы еще не знали, поскольку пользовались зубным порошком) и что-то еще немецкое. Вовка в школе изучал немецкий язык и неплохо знал его. Вполне возможно, взяв брата в армию, его использовали как переводчика. Но где? Письма от него мы с мамой получали, как правило, из Марийской Республики, где в землянке (а почему в Марийской АССР была землянка?) на него якобы упало бревно, и он в сопровождении офицера был доставлен в Москву психически (психически?) больным человеком. И четыре года провел в больнице им. Кащенко. Слава богу, что вышел здоровым и сумел поступить в Высшее военно-морское училище в Ленинграде. Но жизнь-то искалечена. Где прошли его лучшие годы?! Кто в том виноват? И что может сделать государство сегодня, чтобы ошибки правосудия не повторялись? Этот извечный русский вопрос — кто виноват и что делать — действительно не имеет решения.