До заката солнца мы перевезли к аккуратным беленьким рядам домиков хлопкоробов еще две доверху нагруженные арбузами тележки и свалили горой. Когда я, поужинав, пошел навестить Йылдырыма, то не увидел ни одного арбуза: видимо, вернувшись с работы, люди разделили их между собой. Сколько еще дней эти сверкающие, огненно-красные, сладкие, как мед, арбузы будут радовать нас.

4

Сегодня, когда я взял пучок цветущего клевера и подошел к Йылдырыму, он заартачился и стал фыркать. Но мои ласковые слова: "Йылдырым, ну не сердись, лошадушка" — немного успокоили его и он осторожно и мягко взял из моих рук траву. Я похлопал его ладонью по морде и, чувствуя, что Йылдырым больше не сопротивляется, осмелел: поглаживая челку, достал из кармана кусок сахара и дал ему. Конь холодными губами дотронулся до руки, а потом захрустел. Покончив с сахаром, он обнюхал мою руку, мягко прихватывая губами ладонь. Продолжая его гладить, я хотел вырвать из густой гривы колючки и репьи, налипшие со всех сторон. Но бедняга набрал их столько, что ничего не оставалось, как подстричь гриву под корень. Однако едва я дотронулся до спины Йылдырыма, как тот забеспокоился, стал переступать с ноги на ногу, и сердито поведя глазами, посмотрел в мою сторону. Видимо, на сегодня наша встреча окончена.

Домой я пришел довольный. На деревянном топчане расстелена моя постель. Гульшен уже спит. Из комнаты не слышно ни звука. Я бросился в мягкую, холодную от ночного ветерка постель, мое измученное дневным зноем тело отдыхало.

Из дома послышался голос Гульшен:

— Это ты?

Я торопливо укрылся одеялом.

— Я, Гуль.

— Ты опять ходил к Йылдырыму?

— Да.

Кровать Гульшен заскрипела.

— Ой, нарвешься же ты в конце концов. Откуда ты знаешь, что у нее на уме? Бросай свои чудачества.

Я привстал и повернулся к окну. Гульшен лежала на спине в глубине комнаты. Окна были открыты. Ночь была ярко освещена луной и из-за раздвинувшейся занавески отчетливо были видны загорелые ниже локтя, а выше — совсем белые, как крылья голубя, руки; черную, толстую, напоминающую огромную кобру косу, красивое лицо, большие с длинными ресницами глаза, прямой нос, сочные, всегда улыбающиеся губы.

Некоторое время я смотрел на Гульшен, плененный ее красотой, и вдруг покраснел, словно кто-то сейчас мог произнести "И не стыдно тебе?". Я лёг на спину. Небо было чистым. Звезды, соперничая с луной, озаряли все вокруг каким-то чарующим светом. Эту успокаивающую душу тишину осенней ночи нарушали только песни светлячков, да кваканье лягушек, раздающееся время от времени из соседнего арыка, и долетающий откуда-то издалека вой шакалов… Хотя нет, не нарушали — эти разные мелодии создавали необычную, ночную музыку. Мое сердце было переполнено этой красотой. Спать я не мог. Подошел к окну и спросил:

— Гуль, ты правда хочешь покататься на Йылдырыме?

Краешком глаза я увидел, что она повернулась ко мне. Простыня, которой она была прикрыта, сползла ниже, еще больше оголив ее белое плечо. Я отвел глаза и посмотрел на небо.

— Ты что, тоже хочешь опозориться, как Койли? — спросила она и засмеялась.

— Нет, Гуль, я не опозорюсь. Вот потерпи немного, я оседлаю Йылдырыма и за уздечку приведу к тебе!

— Не хвались, парень!

— Я не хвалюсь, Гуль. Он уже привыкает ко мне, берет из рук сахар и траву, дается погладить лоб и гриву.

— Правда?

— Не веришь, твое дело, Гуль.

— Если ты сумеешь с ним подружиться, то сделаешь хорошее дело. Пусть бедняжка перестанет обижаться на людей.

— Подружусь, Гуль, подружусь. Вот увидишь, Йылдырым будет любить всех людей, кроме Койли.

— Да пусть пропадет этот Койли.

Спать не хочется и я мечтаю. Закрываю глаза и вижу как по заросшей мелким кустарником степи мчусь на Йылдырыме, как на птице, сажаю на него Гульшен. Она громко смеется, а ветер играет ее черными косами. На коне она кажется еще красивее.

— Гуль, ты ведь не спишь?

Молчание.

Я посмотрел в окно. Занавески соединились. Уснула Гульшен или нет, но беспокоить ее мне сейчас не хотелось.

Ночами я всегда думал о Гульшен. Правду сказать, мне было приятно вспоминать дни, проведенные вместе с ней. Даже усталось и грусть проходили, стоило мне подумать о ней.

Ее родители были нашими ближайшими соседями еще от прадедов. Мы никогда с ними не ссорились. Жили душа в душу, как родные. Поэтому, между нашим и их домом никакой разницы нет. Если в каком-то из двух домов греется котел, обязательно из него должны отведать соль в другом доме.

Гульшен — самая младшая дочь Алем-ага и Дуньягозель-эдже. Старший из сыновей живет в Ашхабаде, ученый, младший — офицер, служит под Москвой. Две старших сестры Гульшен уже давно вышли замуж, имеют детей.

И хотя Гульшен была младшей дочерью, а большой дом, украшавший собой все село, рано опустел, девушка не выросла избалованной. Алем-ага и Дуньягозель-эдже никогда не наказывали своих детей, воспитывали их спокойно. Родители называли Гульшен ласково "ягненок наш", но сколько ни баловали ее, как ни старались выполнить все ее желания, она оставалась такой же простой и трудолюбивой, как и сами Алем-ага и Дуньягозель-эдже.

Гульшен была на три года старше меня. В детстве мы играли вместе, были неразлучны, словно привязаны друг к другу. Незаметно Гульшен повзрослела, стала серьезней. А я был все тот же. Мне по-прежнему хотелось играть вместе с ней, но чем больше она отдалялась от меня, тем больше я к ней тянулся.

Однажды я пришел в их дом. Гуль сидела под виноградным навесом и шила. Увидев меня, она нахмурила брови и строго взглянула.

— Что ты, парень, ходишь за мной, словно тень? Тебе не стыдно? Иди поиграй с ребятами в прятки, — сказала она мне.