Еще одним фактором кристаллизации монотеизма накануне плена и в плену стала текстуальность. С собой изгнанники унесли не только воспоминания, но и книги. Именно в плену из них складывалась основа Библии — колоссальный историографический цикл девтерономистской истории и, после плена, Пятикнижие. Так у нового мышления появилась новая форма выражения — библейская историографическая проза; она вытеснила архаический политеистический миф и заменила его собой.

Таким образом, можно сказать, что процесс библейской революции занял весь период от формирования протоизраильской общности с ее аниконизмом и культом YHWH вплоть до конца Вавилонского плена. Кочевнические идеалы вольницы прошли сложный исторический и интеллектуальный путь, связанный с внутренними и внешними вызовами, чтобы в итоге породить монотеистическую теологию и выхолостить архаическую картину мира.

Как мы сказали в начале главы , ведущую роль в формировании и становлении древнееврейского монотеизма сыграло пророческое движение, из-за чего сам этот процесс иногда называют именно пророческой революцией. Хотя своей итоговой формы библейский монотеизм достигнет лишь в послепленном Пятикнижии, идеи, легшие в его основу, можно проследить, с одной стороны, в рассказах о пророках, а с другой — в созданной этими пророками специфической литературе. Эти легенды и эта литература во многом начали заполнять собой пространство, оставшееся от архаического мифа. С одной стороны, они формировали новый образ Божества и мироздания, с другой же — сами становились сакральными нарративами о прошлом.

Сам по себе феномен пророчества не представлял собой ничего уникального или нового для древнего Ближнего Востока. Напротив, представление о существовании прямого информационного канала с надмирными силами — общий момент жизни архаического Средиземноморья. И греки, и евреи, и остальные их соседи регулярно обращались к разного рода специалистам и оракулам по самым различным поводам, начиная с потерянного скота и заканчивая организацией военной кампании. Однако особенностью древнееврейского пророчества стала его независимость от царей и жрецов, превратившая его в самостоятельную политическую силу, своего рода совесть общества.

По-видимому, первоначально пророчество было, как и в других мифологических культурах, сопряжено с представлениями об одержимости особым духом, посланным от Бога (или об особом прикосновении «руки Бога»), в результате которой человек входил в экстатическое состояние и изрекал нечто непроизвольное. Так, на страницах историографических книг мы встречаем, в частности, сонмы пророков, странствующих в исступлении под звуки струнных, ударных и духовых инструментов (1 Цар. 10:5, 10, 19:20). Экстравагантное поведение, как и музыкальное сопровождение (ср.: 4 Цар. 3:15), будет иногда сопутствовать пророчеству и в дальнейшем; нередко выступление пророка могло представлять собой своего рода перформанс. К примеру, предсказывая царю победу над врагом, пророк мог использовать железные рога, восклицая: «Сим ты избодаешь противника!» (3 Цар. 22:11), а предсказывая плен и поражение, ходить нагим и босым (Ис. 20). Тем не менее, по мере дистанцирования от ханаанейских практик, стал складываться более сдержанный образ пророка, куда более соответствующий откровению не бессознательных и природных, а трансцендентных и этических истин. Основным пророческим жанром стала речь — как правило, обличительная, — а со временем и письменный текст такой речи.

У истоков пророческого монолатрического движения могли стоять Эли-Яѓу (Илия) и его ученик Элиша (Елисей), действовавшие, согласно Библии, в Самарийском царстве в IX в. до х. э. Однако и им, по библейской версии, предшествовала цепочка пророков, действовавших при дворе царей и критиковавших их ошибки. Эли-Яѓу и Элиша занимались активной борьбой с культом Ба’ала и пропагандировавшей его династией Омридов; в итоге они, по библейскому рассказу, добились низложения династии, помазав на царство Йегу (Ииуя), а также оказывая поддержку враждебному Дамасскому царству.

Характер деятельности этих пророков в их противостоянии социальной несправедливости хорошо иллюстрирует легенда о винограднике Навота (Навуфея) (3 Цар. 21). Царь Ахав, сын Омри, положил глаз на виноградник простого израильтянина, жившего неподалеку от одного из царских дворцов; Ахав предлагал выкупить этот участок, чтобы присоединить к своему саду, однако Навот наотрез отказался. «Сохрани меня Господь, чтоб я отдал тебе семейное наследство!» — сказал он. Чтобы утешить мужа, царица Иезевель организовала судебный процесс, на котором Навот был по заказанному царицей лжесвидетельству осужден на смертную казнь (побиение камнями) как «хуливший Бога и царя», после чего Ахав вступил во владение виноградником.

Однако стоило царю приехать в виноградник, его уже ждал там посланный Богом Эли-Яѓу. «Ты убил, ты же и наследуешь?! — вопросил пророк. — Так говорит Господь: на том же месте, где псы лизали кровь Навота, будут они лизать и твою кровь!» Следом Эли-Яѓу также предсказал падение династии и гибель царицы Иезевель от зубов собак. Тем не менее, поскольку Ахав раскаялся, Бог оставил его детей на престоле после его смерти, но все же следом мы читаем о его смертельном ранении в бою, приведшем к буквальному исполнению пророчества. Царица пережила своего мужа, но действительно была сброшена со стены и съедена собаками при свержении ее второго сына. Таким образом, хоть и со временем, все пророчества полностью сбылись — по крайней мере, так это изображают авторы-историографы.

Легенда о винограднике Навота подчеркивает конфликт двух систем ценностей: новой, связанной с монархическими институтами, то есть, по сути, волей царя, и традиционной, построенной на сохранении семейных земельных наделов и всеобщем равенстве. Предложение выкупа за фамильный виноградник было для Навота оскорблением, при этом его отказ оскорбил бы царя; пророк и стоящий за ним Господь выступают здесь защитниками традиционного уклада от царского произвола. Таким образом, эта история не просто рисует случайную картинку из периода ранней монархии, а обобщает ее до символического нарратива, отражающего суть политического противостояния и роль пророческого движения в нем.