Ксюше, кажется, давно надо было выговориться. Она никогда не скрывала, что с бабушкой у неё проблемы, просто не акцентировала на этом внимание. Её «поругались» и «опять влетело» звучали достаточно нейтрально, чтобы не вызывать желания копаться в подробностях. На первый взгляд всё было в порядке: ребёнок сыт, одет, без синяков и даже с деньгами на карманные расходы. А что дома скандалы… Так у всех скандалы. Возраст такой.

Но, даже несмотря на сложный характер и бабушки, и внучки, Тимур никогда не верил, что дело дойдёт до рукоприкладства. Всё же ссориться — это одно, а волосы резать — совсем другое.

Разноцветную причёску действительно было жалко. Казалось, без неё Ксюша потеряла часть своей яркости, своего внутреннего света. Глупости, конечно! Не в причёске было дело, а в настроении, но сейчас девочка действительно выглядела тусклой, как выцветшее фото. Хотелось сказать ей что-нибудь умное и поддерживающее, но почему-то не получалось. Не формулировалось.

Сложность была ещё и в том, что Тимур прекрасно понимал чувства Ксюши, но и мотивы Ольги Степановны понимал не хуже. Она ведь внучке зла не желала, просто пыталась защитить от возможных бед. Могла бы, конечно, выражать свою заботу иначе: и сейчас, и ещё тысячу раз до этого, но… Но, кажется, нет, не могла. Не умела.

— Я с ней поговорю, — решил он. — Если всё из-за фотографий, то я просто объясню, и…

— Она всё равно не будет тебя слушать, только ещё больше разозлится, — упрямо буркнула Ксюша.

— Пусть так, — Тимур иногда тоже умел быть упрямым. — Но если ты просто сбежала, хлопнув дверью, то она сейчас уже, наверное, раскаялась в своём поступке. Она начнёт тебя искать, будет волноваться.

— Не будет. Вздохнёт с облегчением и выбросит из головы, как свою дочь выбросила.

— Ты знаешь, что это неправда. В тебе сейчас говорит злость.

— А в ней что говорит, вселенская благость? Тимур Игоревич, вы поймите, я так больше не могу. Я пятнадцать лет её терпела, прощала, пыталась войти в положение. А она в моё положение хоть раз вошла? Она со мной хоть раз по-человечески поговорила? Да она меня не выгнала из дома только потому, что соседи будут косо смотреть. И не прибила тоже из-за этого. Ждёт, когда мне исполнится восемнадцать — и я сама свалю. Может, и раньше свалю, если работу найду. Уборщицей устроюсь. В этом плане я очень понимаю… — Ксюша осеклась, недовольно поморщилась, а потом махнула рукой в сторону лежащего на столе дневника, — …эту.

Людвиг издал звук, напоминающий очень ехидное, но вместе с тем крайне укоризненное хрюканье.

— Ксю! Я понимаю, почему ты её мамой называть не хочешь, но можно же хотя бы по имени, — предложил он.

— Кто бы говорил!

— Ну ты сравнила. Этого и…

— Эту! — упёрлась Ксюша. Кажется, именно сегодня её подростковое бунтарство достигло пика. Оно и понятно — день выдался нервный, Тимур и сам был близок к тому, чтобы срываться на всех подряд. Хорошо, что на уроки не надо, иначе бы точно не сдержался и на кого-нибудь рявкнул.

— Пока что Надя больше похожа на жертву, чем на злодейку, — миролюбиво заметил Людвиг.

— Жертва бы не стала меня… — Ксюша не договорила. Зажала рот ладонью, зажмурилась и напряжённо замерла, будто испугавшись, что невысказанное слово всё же прорвётся через все преграды и прозвенит в воздухе.

А может, и правда испугалась. Сама-то она запросто могла услышать чужое невысказанное.

Впрочем, Тимур и так знал, что она хотела, но не решалась произнести. Зато Людвиг непонимающе посмотрел на них обоих и осторожно предположил:

— …бросать?

Ксюша замотала головой и нервно вцепилась в шапку, которую всё ещё держала в руке. Нитки красного помпона просочились сквозь пальцы, как кровь. Казалось, крупные капли вот-вот сорвутся вниз и застучат об пол.

Тимур поморгал, сбрасывая наваждение. Нет уж, хватит на сегодня глюков. Да и, если слухи всё же правдивы, не было в той истории никакой крови. Только вода.

— Может, всё-таки скажешь, партизанка? — мягко спросил Людвиг. — Станет легче, я точно знаю.

— Я тоже знаю. — Ксюша покосилась на Тимура, не то в надежде, что он скажет всё за неё, не то испугавшись того же самого. Тимур промолчал. В этот раз он был совершенно согласен с Людвигом — лучше, если она признается сама. Никаких слухов, домыслов и недомолвок, только откровенный разговор. — Я просто… всю жизнь так старалась об этом не думать, что теперь просто не могу… Но я смогу. Сейчас.

— Сок? Чай? Сесть? Подышать? Обнять?

— Да. Нет. Потом. Я… — Она снова замотала головой, и остатки разноцветных прядей хаотично заметались туда-сюда. Руки разжались, шапка шмякнулась на пол. — Да что я как маленькая, в самом деле! И так куча народу знает. Она пыталась меня убить. Утопить в ванной. Но тут бабушка пришла с работы, застала всю эту картину, наорала на эту… маму и выгнала её из дома. Даже переодеться и вещи собрать не дала, разве что паспорт ей вдогонку бросила. Ну а та ушла и больше не появлялась. Вот и вся история. Так что я не могу на бабушку долго сердиться: она истеричка, но всё-таки мне жизнь спасла. Правда, орала при этом так громко, что все соседи оказались в курсе. Ну а потом друзья соседей, коллеги друзей, друзья коллег… Поэтому бабушка и не пыталась скрывать от меня правду. Всё равно бы всплыло, оно не тонет. В отличие от меня. — Ксюша нервно хихикнула. — Да даже если бы и скрыла… Я же всё помню. Я была маленькая, я не должна помнить, но помню. У мамы халатик был такой пёстрый, в цветочек — и весь в пятнах от воды. И тапочки оранжевые, яркие очень. Она в них и убежала. И всё — больше никогда не появлялась, не писала и не звонила.