Эмир возвысил голос, и это не ускользнуло от ахуна. Он словно боялся сейчас заглянуть в глаза эмира и поэтому, отвернувшись к окну и равнодушно глядя на улицу, пробормотал, будто говоря с самим собою:

— Еще не затянулись раны от прошлых войн… На каждом шагу — калеки. И нет семьи, которая не была бы обездолена… Так время ли вновь браться за оружие? Нет, этого не оправдают ни аллах, ни его рабы…

Видимо, именно эти слова ахуна окончательно вывели эмира из себя, — он побледнел и, нервно теребя дрожащими пальцами кончики усов, заговорил срывающимся от волнения голосом:

— А горькие слезы народа аллах оправдывает? А бессмысленные муки и унижения? — Ахун открыл было рот, но промолчал. — По-вашему, ахун, получается, что мы просто-таки жаждем войны! Но это совсем не так! Война — это бойня, это разруха, страдания, и мы отдаем себе в этом отчет. Мы хотели бы мирными средствами добиться и взаимопонимания с нашими врагами, и справедливого решения всех наших проблем. Но если это невозможно?.. Если насилие и порабощение возведены в принцип государственной политики, — что тогда? Сидеть и дожидаться, что сия чаша сама нас минует? — Эмир перевел дух, вытер вспотевший лоб платком и покачал головой. — Нет, господа. Никто еще не видел, чтобы свобода доставалась человеку без борьбы, — ее берут с боем! И если придется, мы тоже вступим в этот бой. А боя не бывает без жертв, без боли, потому что без боли даже зуб удалить невозможно. Мы с вами говорим о новой жизни Афганистана, об избавлении страны и ее народа от страданий, от постоянных угроз со стороны коварного и сильного врага. Этот враг измеряет свою мощь количеством бомб, снарядов, смертоносностью пуль… Так что же нам делать, спрашиваю я вас. — Эмир тяжело задумался, будто и сам именно в эту секунду искал ответа на заданный вопрос. Потом доверительным тоном, понизив голос, продолжил: — Не стану скрывать — я много размышлял надо всем этим, размышлял еще тогда, когда был лишь сыном эмира, а не эмиром, увенчанным короной. И все последнее время думаю об этом дни и ночи. И я пришел к выводу, что есть всего два решения: либо следовать прежней половинчатой политике и по любому поводу, как за милостыней, стучаться в двери англичан, а самим мириться с жалким существованием; либо же, отбросив страх, с боями нестись навстречу жизни, достойной цивилизованного народа в цивилизованном мире. Третьего пути нет. И потому после долгих мучительных раздумий я избрал второй — путь чести и отваги. И никому не удастся изменить это мое решение!

Непоколебимая убежденность, прозвучавшая в голосе эмира, холодным ветерком обдала воспаленные лица всех, кто сидел в зале. Сабахуддин-ахун зябко передернул плечами и первым встал с места, поняв, что разговор окончен, — эмир произнес свое последнее слово.

4

После совещания эмир долго не выходил из своего кабинета: сначала разговаривал с сипахсаларом, потом пригласил к себе Махмуда Тарзи.

Мы с Ахмедом не были ему нужны и потому, закусив, пили чай и обменивались впечатлениями о только что услышанном.

Ахмед никак не мог успокоиться, он зло передразнивал Сабахуддина-ахуна, высмеивал все его высказывания, попутно не оставляя без своего язвительного внимания и моего дядю. Что касается эмира, то Ахмед считал его поведение на заседании безукоризненным, каждое слово — точным, честным, смелым. И я не мог с этим не согласиться. Да, здорово наш эмир расправился с горе-политиками, живущими всего лишь одним чувством — чувством страха!

Ахмед был ровесником эмира, и оба они были на два года моложе меня. Но рядом с Ахмедом я, человек вовсе не слабый и считающий себя настоящим джигитом, выглядел тонкокостным и хрупким. Не случайно эмир называл высокого и широкоплечего Ахмеда богатырем. Силы в нем были и впрямь богатырские, и, когда в веселую минуту мы схватывались, борьба очень скоро заканчивалась моим поражением.

С Ахмедом хорошо было и работать и дружить. Он был жизнерадостным, общительным парнем, и на открытом лице его лишь изредка можно было заметить тень печали.

Более всего ненавидел Ахмед неискренность, отсутствие в человеке прямоты. Обладая душою чистой и отзывчивой, как у ребенка, он не умел и не хотел скрывать своего отношения ко лжи, к двуличию и фарисейству, быстро вспыхивал, терял самообладание и мог наговорить своему противнику бог знает что.

Эмира же Ахмед любил беззаветно; во имя эмира он, кажется, мог бы пожертвовать и самим собою.

Закуривая после завтрака и протягивая свой портсигар мне, Ахмед грустно улыбнулся и сказал:

— Как видишь, нелегко быть эмиром…

Я решил немного разыграть его, сделать вид, что не вполне понимаю, о чем он говорит.

— Почему? — простодушно спросил я. — Мне, например, кажется, что ничего тут трудного нет. Слово твое — закон, дело твое — сама справедливость, от дыхания твоего рушатся скалы… Что еще человеку надо?

— Ну-ну! — Ахмед улыбнулся, давая понять, что раскусил мою шутку, но продолжал вполне серьезно: — Управлять страной, над которой бушуют такие ураганы… Нет, трудное это дело, ей-богу!

— Да, пожалуй, — перешел и я на другой тон. Конечно, во власти эмира было оставить все по-старому, как было при его отце: не обострять отношений с англичанами и вести праздную, беззаботную жизнь. Но не таков наш эмир! Он сознательно идет на острый, чреватый жертвами конфликт, но этим самым являет образец высокой гуманности — творит подлинное добро для своего народа…

Ахмед тревожился за молодого эмира, и тревога эта была вполне обоснованной, потому что обстановка в стране все больше осложнялась, становилась тяжелой и острой.

Хотя Насрулла-хан, брат эмира Хабибуллы-хана, и проиграл битву за престол и корону, но и он, и его сторонники всего лишь выжидали благоприятного момента. Давно смирившиеся с застойной жизнью и принявшие ее как единственно спокойную форму существования, ахуны, беки, ханы, муллы денно и нощно только о том и молили аллаха, чтобы дерзкий эмир поскорее споткнулся на каком-нибудь рискованном повороте своей политики и рухнул. Судя по нынешнему совещанию, от Амануллы-хана теперь стали отворачиваться и такие, как Сабахуддин-ахун, еще недавно защищавший молодого эмира.