Ахмед не случайно именно мне поверял свои мысли и сомнения. Дело даже не в том, что мы давно дружили и он полностью мне доверял. Более существенным в данном случае было мое происхождение: я родился в Самарканде, а мой дед Мадад-хан пользовался любовью Абдуррахмана-хана, который, в свою очередь, приходился дедом Аманнулле-хану. Когда в тысяча восемьсот семидесятом году Абдуррахман-хан был разбит эмиром Шер Али-ханом и бежал в Туркестан, мой дед не оставил его; они пересекли границу вдвоем. Всех беженцев взял под свою защиту генерал-губернатор Туркестана Кауфман. По его ходатайству Петербург установил Абдуррахман-хану ежемесячное пособие в 1250 рублей.

Итак, я родился там, в Самарканде. В Самарканде же родились и отец нынешнего эмира — Хабибулла-хан и его дядя Насрулла-хан. Когда пришлось бежать, моей будущей маме шел десятый год. В Самарканде сам Абдуррахман-хан со временем выдал ее замуж за одного из своих адъютантов — Абдукерима.

Лишь после десятилетних скитаний на чужбине, в восьмидесятом году, Абдуррахман-хан вернулся в Афганистан и завладел короной эмира. Но мой отец не сумел возвратиться домой. Из-за тяжелой болезни ему пришлось поселиться в Ташкенте, и едва мне исполнился год, он скончался.

Меня растил дед. Привыкнув к Ташкенту, он не имел намерения вернуться в Афганистан. Он хотел впоследствии послать меня в Петербург, в кадетский корпус, а пока что отдал сперва в русскую школу, а затем — в гимназию.

Я учился среди русских и узбеков. Дома у нас говорили по-персидски, но дед признавал лишь язык пушту. И получилось, что с детства я свободно разговаривал на всех четырех языках.

К девятьсот пятому году над Россией стали сгущаться тучи: началась война с Японией, затем вспыхнула революция…

Как раз в это время мой дед тяжело заболел. С каждым днем ему становилось все хуже, и однажды он сказал: «Кровь предков зовет меня. Я хотел бы перед смертью поклониться родной земле…»

Так, в тяжелое для России время — в конце пятого года — мы вернулись в Афганистан и стали жить в Кабуле. Закончив лицей «Хабибия», я поступил в военную школу «Харбие», где и познакомился с нынешним эмиром, Амануллой-ханом…

Вспоминая те дни, я увлекся, но Ахмед вернул меня к главной теме нашего разговора:

— Но все же как ты думаешь — не слишком ли рискованно действует его величество?

Я ответил на его вопрос вопросом:

— Ну, а что сделал бы ты на его месте? Ну, допусти на минуту, что ты — эмир. Судьба страны в твоих руках. Как бы ты поступил в этой сложной обстановке?

Ахмед растерялся. Помолчав немного, он улыбнулся и решил отделаться шуткой:

— Знаешь, что я бы сделал? Прежде всего, построил бы для молоденьких красавиц новый гарем!

— Вот видишь — ты уходишь от ответа! Вопрос серьезный, а ты балагуришь… Но я тебя всерьез спрашиваю: как бы ты поступил на месте эмира?

Ахмед призадумался.

— Видишь ли, — начал он уже серьезно, — в отношении англичан я проводил бы ту же самую политику — политику эмира. Но что касается большевиков… Здесь, я думаю, надо быть более осторожным. Эмир и сам говорит что пока еще не сидел с большевиками за одним столом и их цели, их намерения не вполне ему ясны. Но в таком случае, надо ли направлять Ленину это письмо? И какие основания есть ждать от него поддержки? Вот чего я не понимаю!

Я искоса глянул на Ахмеда.

— Но ты же сам недавно говорил, что нелегко быть эмиром! И ты был прав. Держать в своих руках судьбу такой страны очень даже непросто, и понять тот или иной политический шаг правителя не каждому дано, оттого-то, быть может, нам с тобой, и не нам одним, не всегда все ясно. Но одно бесспорно: чтобы уверенно вести за собою страну и чтобы престол был устойчивым, необходимо прежде всего добиться национального единства. Сколько эмиров сменилось за последнее столетие, сколько раз рушился престол, а почему? Первопричиной были разногласия, племенные и родовые раздоры, распри между власть имущими. Из-за всего этого опустошалась страна, разорялся народ. И конечно же эмиры отдавали себе отчет в том, где таится корень зла, но у них не хватало ни мужества, ни мудрости вовремя выдернуть этот корень. Возьмем хоть такой пример. Одной из законных жен покойного Хабибуллы-хана была, как известно, дочь Мухаммеда Шах-хана, знатного хана племени гильзаи. Другая жена была дочерью видного сердара момандов, Акбера-хана. Была еще жена из племени баракзаи — внучка эмира Шер Али-хана. И еще была жена — дочь правителя Кульяба, узбека Джурабека… Это — если уже не говорить об остальных его женах. Было ли все это случайностью? Нет, конечно же нет! Это было продуманной политикой смешения крови именитых ханов и сердаров. Так пытались укрепить династию. Но попытка была тщетной, престол не переставал расшатываться, потому что внутренняя и внешняя политика, в основе которой лежали эти браки, не отвечала ни интересам народа, ни интересам родины. И наш эмир прекрасно это понял, он понял, что ни смешением крови с ханской или сердарской, ни заигрыванием с англичанами устойчивого положения в стране не создать. Основная цель эмира — сорвать с Афганистана оковы колониализма. Если это возможно без того, чтобы пролить кровь в борьбе с англичанами, — я готов на сближение не только с большевиками, но и с самим дьяволом! Что скажешь, Ахмед, разве я не прав?

Ахмед промолчал.

6

Я опять вернулся домой чуть не в полночь, но мама не спала. Постучав в ворота, я услышал ее хрипловатый голос:

— Равшан-джан, это ты, сынок?

— Я, я, открывай, мама.

Ворота открылись, и я увидел, как сквозь неверный лунный свет мама настороженно и тревожно вглядывается в мое лицо.

Она уже знала, что со дня на день я отправлюсь в Вазиристан. Я рассказал ей все, и даже то, что при желании мог бы остаться в Кабуле. Вернее, узнала-то она это от дядя, а мне оставалось лишь подтвердить его слова.

Мама не могла скрыть того, что боится за меня, что на сердце у нее — печаль и страх, однако сказать «не уезжай» ей не позволял душевный такт. Она волновалась тем больше, что от жены моей Гульчехры до сих пор не было никаких известий. Да и я, признаться, не переставал об этом думать. Неужели так и уеду, не повидав жену и сына?

Бедная мама! Это только непосвященным могло показаться, что она прожила спокойную, благополучную жизнь и у нее не было причин сетовать на свою судьбу: в доме всегда был достаток, все сыты, обуты, одеты… В действительности же немало горя выпало ей, немало слез пришлось пролить. В Туркестане умер от тяжелой болезни ее муж, мой отец. Затем она похоронила своего отца, а не прошло и года, как скоропостижно умер мой брат, — может ли быть для матери большее горе, чем пережить сына? И теперь вот должен уехать я. Завтра. Завтра утром. Этого она еще не знает. И всю дорогу домой я думал, как бы сказать ей это помягче, поосторожнее?