Однако она сама помогла мне. Ставя на стол подогретый ужин, мама пристально заглянула в мои глаза и сказала:

— Говорят, сипахсалар уже завтра отправляется в путь.

— Да, мама, завтра мы едем, — ответил я спокойно, словно речь шла о чем-то обыденном, однако не поднял лица от тарелки, опасаясь, что она поймет мое состояние. — Что-то Гульчехра с мальчиком не едет, — добавил я опять-таки без особых эмоций, будто и это было не слишком важно.

— Может, до рассвета еще и явятся? — не то спросила, не то предположила мама, сама, конечно, понимая, что вряд ли это возможно.

Как хорошо, как мужественно она держалась в эту последнюю ночь! Ничем старалась не выдать себя, и очередной удар судьбы принимала, видимо, как нечто неизбежное. Я понял, что она уже знала не только о сипахсаларе, но и обо мне, потому что мое сообщение о завтрашнем отъезде приняла безо всяких восклицаний и причитаний. И она подтвердила мое предположение:

— Мне Мамлакат все рассказала.

Значит, они виделись, наши матери, моя и Ахмеда. И, наверное, вместе поплакали, поголосили, отвели душу…

Она повела рукой в сторону моей комнаты и сказала:

— Я уже собрала тебя в дорогу, кажется, ничего не забыла. Но ты сам посмотри, может, чего не хватает?

Я с благодарностью и восхищением посмотрел в ее грустные глаза. Ах, если бы у всех людей были такие чистые, чуткие и добрые сердца, какие бывают у матерей! Невозможны были бы тогда ни войны, ни жестокости, ни бедствия, легче дышалось бы и земле, и небу, не пылала бы вселенная, ничто не омрачало бы ее естественной красоты!..

Вздремнул я лишь под утро, проснулся с сердцебиением и испуганно огляделся.

Было уже светло.

Я вспомнил свой мимолетный сон, и мрачные мысли зароились в воспаленном мозгу. Я видел дымящиеся руины, черные облака дыма, устремленные с земли к небу и подобные гигантским траурным шлейфам. Этот дым разъедает глаза, мешает дышать… А рядом бьют пушки, раздаются залпы орудий, и вдруг с неба доносится зловещий рокот, — это несется самолет, и с него на землю непрерывно льется огонь. Обжигающие волны от тяжелых бомб сменяют одна другую, повсюду всполохи огня, опаляющего лицо, слышатся стоны, горький плач, а я мечусь из стороны в сторону, кому-то пытаюсь помочь подняться на ноги, но руки мои отяжелели, не повинуются… Боже, какой тяжелый сон! И будет ли это только сном? Не ожидает ли меня подобный ужас наяву?

Я никогда еще не был в бою. Стычка, происшедшая после гибели Хабибуллы-хана, была, слава аллаху, короткой, не переросла в разрушительное сражение. А в этом коротком сне я испытал столько, будто чудом вышел живым из кровавой схватки.

Видимо, и для мамы эта ночь была бессонной и тяжелой. Глаза ее, каждое утро встречающие меня доброй улыбкой, сегодня были воспаленными, в них застыло страдание. Лицо отливало нездоровой, неживой желтизной, как после долгой болезни. Но и сейчас она изо всех душевных сил старалась скрыть внутреннее смятение и сказала, прерывисто, как после рыданий, вздохнув:

— Пойдем, сынок, выпей хоть пиалу чая.

За столом она не сводила с меня глаз, почти не моргая, вглядывалась в меня, будто пыталась проникнуть в мою душу, постигнуть мое состояние. Как я жалел ее! Как хотел бы утешить, ободрить! Но какими словами? У меня не было сейчас этих слов, да и страшно было, что, едва я заговорю, она не выдержит, разрыдается.

— Неужто так и придется тебе уехать, не повидав Хумаюна-джана?

— Что поделаешь, мама! Ждать некогда!.. Но я ведь скоро вернусь, — войны не будет, вот увидишь. По опыту прошлых нашествий англичане уже знают, что получат достойный отпор и ничего не добьются.

Я говорил это, не веря своим словам, но подсознательно пытаясь успокоить не только мать, но и себя самого. А мама молчала, не сводя с меня глаз и тяжело дыша.

За окнами послышались голоса. Нервно покашливая, в комнату вошел дядя. Сердце мое замерло — я так не хотел сейчас его видеть, так надеялся, что эта встреча не состоится!

Он уселся против меня, гордо поднял голову и стал перебирать холеными пальцами старые четки. Я не думал, что он явился проститься со мною, нет, видимо, намерен начать какой-то нудный разговор, из которого все равно не узнаешь ничего нового.

И я оказался прав.

Холодно скользнув по мне взглядом из-под своих тяжелых век, он сказал:

— Отправляетесь?

— Да, пора, — коротко отозвался я.

Он уловил: я не расположен к беседе, явно не расположен. Но ведь он явился не для того, чтобы молчать! И потому, откашливаясь, быстро перебирая четки и сглатывая слюну, он долго глядел на меня прежде, чем заявил:

— Это чудовищно! Мы своими руками раздуваем огонь войны!

Мне было не до него. Я не имел ни времени, ни желания вступать с ним в очередной бесплодный спор. И потому, не умея скрыть неприязни к нему и к его словам, лишь сказал: