Первый бокал Кахан поднял, провозгласив:

— За здоровье моих уважаемых гостей! — И, осушив его, заговорил: — Для того чтобы представить себе нынешнюю ситуацию во всей ее сложности, я должен, Джавахарлал, кое-что добавить к тому, что сказал ты. А именно: каждое политическое течение, вступая в борьбу, преследует свои цели, дышит, так сказать, своим воздухом. Конгрессисты, сторонники Лиги, халифатисты и так далее — все они имеют свою программу действий, у каждой партии — своя политическая платформа. А народ — темен! Он не знает, кого поддерживать, за кем идти. Как же разрубить этот узел?

— Его разрубит сама жизнь! — первым отозвался Низамуддин, будто давно ожидал именно такой постановки вопроса. — В России положение, может быть, не легче нашего, там тоже не прекращались и национальные, и религиозные, и классовые столкновения. И политические течения находились в состоянии постоянной вражды. Но в процессе борьбы эти силы четко размежевались, и в конце концов победили большевики. Иначе говоря, народ предпочел именно большевиков! Стало быть, если мы будем думать о благе народа и отстаивать гуманные идеи, народ пойдет за нами и с нами!

— Гуманные идеалы, говорите вы! — скептически улыбнулся Кахан. — Выдворение из страны колонизаторов… Спасение родины… Действительно гуманные идеи! Но исчерпывают ли они все проблемы?

Низамуддин иронией ответил на иронию:

— Ну, а вот с этим вопросом я посоветовал бы вам обратиться к простым людям, к крестьянам, например, проживающим на окраинах. Избавятся ли они от нужды и голода после того, как выдворят колонизаторов? К этому ли сводятся их мечты и чаяния?

Кахан недоуменно пожал плечами, но промолчал. И тут вновь заговорил Неру:

— Я, признаться, мало знаком с программой большевиков, почти не читал ни Маркса, ни Ленина… В Кембридже мы, если помните, интересовались Ницше, читали фабианцев, спорили о националистических движениях синфейнеров. Так что мое знакомство с идеями социализма было весьма поверхностным. Собственно, и сейчас я бы солгал, если бы сказал, что составил обо всем этом хоть сколько-то отчетливое представление. Но одно мне тем не менее ясно: события, происшедшие в мире в последнее время, особенно же радикальные изменения в России, — это вскрывает новые пласты истории, это доказывает, что и к судьбам народов, к судьбе каждого человека надо подходить по-новому. Вот что существенно. Очень существенно! — Слуга склонился над ним с подносом, Неру положил на свою тарелку несколько ложек какой-то еды, но, не прикасаясь к ней, продолжал: — Мой отец хорошо знает восточную литературу, он сам перевел на индийский язык одну строфу из Ал-Ханафи и попросил меня выучить эти строки. Я позволю себе прочитать их вам. — И тем же ровным голосом продекламировал:

Человек — начало всего живого,

Неисчерпаем его разум.

Если земной шар подобен кольцу,

Человек — его краса, его драгоценный камень…

Я тоже знал стихи Ал-Ханафи и, возможно, поэтому, сам того не заметив, отозвался первым:

— Мархаба! Хорошо сказано!

— Да, отлично, — согласился со мной Неру, и голос его вдруг набрал силу, зазвучал более взволнованно: — Но как ни печально, пока еще драгоценный камень мира — человек — ставится ни во что! В Индии ежегодно умирают от голода миллионы людей, — о каком уважении к человеку можно в таком случае говорить?! — Тонкое, интеллигентное лицо Неру исказилось страданием, он налил в свой бокал воды, выпил ее залпом и с усилием заставил себя говорить более спокойно: — Пока еще мы можем только гадать, что дадут большевики России, что получит от них народ. Однако их намерение выкинуть на свалку истории вековой мусор, очистить человеческие отношения, высвободиться из-под гнета колониализма — все это достойно и уважения, и поддержки! Большевики обещают народу мир и хлеб, значит, они чувствуют боль народа и его первоочередные нужды. Мне кажется, нашим национальным движениям именно этого и не хватает!

— Вот уж точнее не скажешь! — оживился Низамуддин и всем корпусом обернулся к Неру. — Кто является фактически хозяином жизни? Тот, кто создает ее своими руками, кто трудится до седьмого пота, имея взамен лишь горе и страдания. А мы?.. Много ли мы печемся о судьбе этих людей? Много ли о них думаем? Хорошо еще, что все эти обездоленные обладают поистине железной выдержкой, иначе…

— Похоже, что Кабул ближе к Москве, чем к Индии, — прервал Низамуддина Кахан. — Прислушайтесь только, с какой высокой ноты наш гость начал! — Низамуддин исподлобья глянул на Кахана, но промолчал. — А я скажу совсем другое: если бы эти обездоленные были способны активно влиять на ход истории, они не были бы обездоленными! И не примите это за парадокс. В этой обездоленности есть своя закономерность. Крестьянин испокон веков был крестьянином, а рабочий — рабочим. В этом качестве им и оставаться! Они способны бунтовать, восставать, но это тупая сила, и разумно воздействовать на исторический процесс она, эта сила, не может. Одной, как вы изволили выразиться, железной выдержки мало, необходимы и другие качества, какими они никогда не обладали.

— И эти качества распределяет аллах! — с иронией воскликнул Юсуп. — Потому что кто-кто, а уж аллах-то знает, кому покровительствовать, кому оказывать благодеяния. Выходит дело, это он лично припечатал ко лбу народа клеймо несчастья.

— Мархаба! — воскликнул Кахан и обратился к Неру: — Помнишь, Джавахарлал, еще в Кембридже наш Юсуп был среди нас самым воинственным! Он и тогда считал, что грохот орудий — единственный способ разговора с колонизаторами. Если послушать, получается, что в его позициях ничего не сдвинулось с места. Но для тех, кому доступен лишь язык орудий, темное, непросвещенное простонародье — отличный горючий материал. Кого-кого, а уж бродяг, которых голод лишил разума, у нас пруд пруди, и среди них немало таких, каким только скажи: «Бей!» — и они будут убивать. Но это хаотическое бунтарство не даст ничего, кроме бессмысленной и слепой гибели людей.

Юсуп не собирался сдаваться.

— А может быть, совсем наоборот? — спросил он. — Может быть, именно так мы и пробудим в народе мятежный дух, чувство патриотизма? Может быть, каждая бомба, ударившая по врагу, явится сигналом ко всеобщему и решающему наступлению? Я считал и считаю, что лишь непримиримая борьба приблизит Индию к свободе. Борьба всенародная, общая. Но сперва нужно дать народу понять, что же это такое — свобода! Что это такое и как к этому прийти! В первую очередь необходимо избавиться самим и избавить народ от унизительного чувства страха, довлеющего над нами вот уже столько лет подряд. А мы… мы пуще смерти боимся тюрьмы…