«Изумителен воздух Кабула, и нет страны, которая была бы ему в этом равной. Здесь есть все: и горы, и озера… Есть и города, и неоглядные долины…»

Величественные деревья, посаженные еще во времена прославленного повелителя — пирамидальные тополя, древние карагачи, — будто служили иллюстрацией к высеченным на камне словам усопшего. Широко распластав в чистом воздухе свои могучие ветви, они были поистине прекрасны. Много раз, приходя сюда, я любовался этими старыми деревьями и сегодня тоже глядел на них с восхищением, будто видел впервые. Ах, заставить бы их заговорить! Каждый ствол, каждая ветка могли бы раскрыть перед нами страницу далекой истории, поведать такое, что дух перехватило бы от удивления…

«А что именно могло бы тебя удивить? — иронически прозвучало вдруг где-то у меня в душе. — Так ли уж велика разница между тем далеким прошлым и нынешним днем? Сменяются века, уходят годы, уходят одни властелины, приходят другие… Александр Македонский… Чингисхан… Бабур… Наполеон… Рушатся престолы, но от этого не меняется мир: те же войны, те же распри, те же страдания и притеснения…»

Я словно оторвался от земли и витал где-то в высотах вселенной, когда неожиданно услышал покашливание Ахмеда — предупредительное, настораживающее покашливание. Будто вырвавшись из сна, я оглянулся. Позади нас, заложив руки за спину, стоял согбенный седобородый старик. Не успели мы и рта раскрыть, как он стал вежливо расспрашивать о нашем здоровье:

— Живы-здоровы ли, молодые люди? Все ли благополучно в ваших домах?

Оказалось, что когда-то он знал Ахмеда. Хорошо знал и его отца. И он заговорил с нами о том, что сейчас тревожило всех, от мала до велика:

— Неужто и впрямь начнется новая бойня? Неужто никак невозможно по-мирному обо всем договориться?

— Нет, уважаемый, разговорами беды не отвести! — резко ответил Ахмед. — Теперь уже все будет решаться на поле боя.

— Печально… Ах, печально! — тяжело вздохнул старик. — Не оставляют нас в покое эти англичане, гори они синим пламенем! Мне, помню, было примерно столько же лет, сколько вам сейчас, когда генерал Рапеткул напал на Кабул… — Старик мелко замигал своими тусклыми глазками, внимательно оглядел нас и продолжил: — Нет, я, пожалуй, был постарше, мне уже около сорока было. На борьбу тогда поднялся весь народ, англичан прямо-таки поливали огнем. — Он закатал рукав, показал нам свое покалеченное запястье. — Вот сюда угодила пуля, рука с тех пор не действует. Но и самому Рапеткулу тогда не поздоровилось, не сносил он головы — погиб. Мы думали, больше никогда англичане к нам не сунутся, а теперь вот опять… — Он снова глубоко вздохнул, горестно покачал головой. — Неужто клеймо несчастья и рабства от самого рождения лежит на наших лбах?

Так же беззвучно, как приблизился, старик стал удаляться, молча, с трудом переставляя ноги и еще ниже опустив голову, будто мы нанесли ему тяжелую душевную рану. А я мысленно повторил его слова о клейме несчастья и рабства на наших лбах.

Огненный диск солнца коснулся вершины гор. Мне предстояло еще сегодня навестить дядю, он заболел и прислал ко мне слугу сказать, что просит зайти. Уехать, не простившись с ним, тоже было неудобно. Пускай мы думали по-разному, по-разному все оценивали, но приличие следовало соблюсти. Да и новая роль моя требовала, чтобы я поддерживал с дядей хотя бы видимость родственных отношений, тем более что англичане все больше и больше прибирали его к рукам. Начальник полиции даже сказал мне, что располагает данными, будто дядя боится, как бы эмир не решил бросить его в тюрьму и этим оторвать от англичан.

Я подозревал, что не столько болезнь, сколько именно этот страх «приковал» моего дядю к постели: все-таки дома безопаснее. И действительно, вид Азизуллы-хана не оставлял сомнений в отличном состоянии его здоровья.

Он принял меня в своем кабинете и перво-наперво отчитал за то, что его болезнь нисколько меня не тревожит, поскольку я ни разу даже не осведомился о том, как она протекает.

Виновато потупив очи долу, я молчал.

Затем дядя стал расспрашивать о поездке — с кем еду, надолго ли, с какими, собственно, поручениями и так далее, и тому подобное, пока наконец не коснулся того, чего я и ждал.

— Это, конечно, роковая ошибка — направлять посла в Москву! — гневно изрек он. — Заключать с большевиками какой-то секретный договор, иначе говоря, идти с ними на тайную сделку, — невообразимая глупость! Такую политику невозможно оправдать!

От злости у него даже лицо исказилось, а короткая бородка мелко подергивалась.

«Заключать с большевиками какой-то секретный договор…» Я узнавал в этих словах голос англичан, именно этот договор интересовал их более всего, именно к нему сводил все наши разговоры полковник Эмерсон, требуя, чтобы я непременно исхитрился прочитать проект договора, а еще лучше — снять с него копию. Да, милый дядя, здорово ты пляшешь под чужую дудку!

— Не пойму что-то, о каком секретном договоре ты говоришь? — с искренним недоумением спросил я.

— А ты не знаешь? — Дядя недоверчиво и требовательно глядел в мои глаза. — Впервые слышишь, да?

— Вот именно — впервые! Ей-богу, ничего мне неизвестно ни о каком таком сговоре с большевиками.

— Не прикидывайся простачком! Я тебе не чужой человек, и нечего ломать передо мною комедию!

— Но, право же, дядя, ничего такого я даже не слышал! Неужто скрыл бы от вас?

— А зачем, по-твоему, посол Мухаммед Вали-хан едет в Москву?

— Ну, как я знаю, для встречи с Лениным, — сказал я. — Советское государство первым признало независимость Афганистана, и теперь, видимо, речь пойдет об установлении между двумя государствами дипломатических отношений.

— И это все?

— Право, не знаю. Возможно, есть и какие-то другие вопросы, но я — всего лишь подчиненное лицо, со мной никто не советуется…

Поняв, что из меня больше ничего не удастся вытянуть, дядя в последний раз затянулся из своего кальяна, встал и, направляясь в столовую, сказал: