Между мною и Эмерсоном завязалась подспудная опасная игра не на жизнь, а на смерть, и стоило мне лишь споткнуться — конец был предрешен! Я мог бы уподобить себя саперу, который ошибается всего один раз. И потому главной моей целью было завоевать доверие Эмерсона, завоевать его любой ценой. Англичане знали, что молодые офицеры полностью поддерживают политику эмира, и тем упорнее старались развенчать Амануллу-хана в наших глазах. Я был первым, кто как бы внял их доказательствам, разделял их оценку деятельности эмира.

Полковник все еще молча, опустив тяжелую голову, шагал по комнате, ни словом не отзываясь на мои тирады. Что оставалось делать? Я дымил сигаретой и ждал, дымил и ждал. Но вот наконец он остановился передо мною.

— В прошлом нашем разговоре вы сказали, что считаете авантюрой попытку эмира найти поддержку у большевиков. Я правильно вас понял?

— Да, именно это я сказал.

— Мы придерживаемся того же мнения. И теперь остается лишь перейти от слов к делам: вы должны, используя свои возможности, информировать нас обо всем, что касается сговора эмира с большевиками. Ваши заверения нам не нужны — нужны дела, — сухо сказал Эмерсон. — Нам нужна информация обо всех встречах в России. Постарайтесь нащупать уязвимые места в политике большевиков, ведь в политике эмира вы сумели их распознать, не так ли? — не без иронии спросил полковник. — Собственно, исходя из всего этого, я и заговорил с вами о встречах в Туркестане.

Ах, так!.. Стало быть, меня все еще испытывают, все еще подвергают проверке! Даже первый этап моей борьбы еще не полностью завершен, а уже надо быть готовым ко второму! И тогда я сказал, будто сдаваясь, но не полностью:

— Хорошо, я не отказываюсь от туркестанских встреч, но от псевдонима — решительно! Пусть этот человек назовет мое настоящее имя, иначе я не стану с ним разговаривать.

Эмерсон, по-видимому, был озадачен моим упрямством. Подумав, он сказал:

— Что ж, давайте так. Он спросит: «Ваше имя Равшан?» И вы ответите: «Да, я Равшан из Кабула». Это вас устроит?

Я промолчал.

Эмерсон налил в рюмки коньяк и, глядя на меня сквозь густо-золотую жидкость, сказал холодно и даже надменно:

— Счастливого пути…

Я осушил свою рюмку и, растроганно благодаря полковника за добрые пожелания, пожал протянутую мне руку.

8

День разлуки настал. Во дворце Дилькуша и вокруг него собрались люди. Эмир сам вышел проводить нас, пожелал доброго пути и удачи. Чуть в стороне, укрытая чадрой из жемчужного атласа, стояла шахиня Сурейя. Конечно, и ей бы хотелось, открыв лицо, подойти к нам, попрощаться, пожелать счастья, однако она была парализована ненавистным обычаем и не посмела бы при всех его нарушить.

Я вспомнил, как однажды за дружеским ужином эмир с горечью сказал нам: «Газеты Европы пишут, что мятежный эмир пытается одним ударом разрубить все узлы истории, а у меня меж тем не хватает решимости даже на то, чтобы избавить Сурейю-ханум от чадры!»

Подле шахини стояло сейчас много женщин, и ни одна не могла к нам приблизиться, сказать душевные слова, одарить ласковым взглядом…

С вершины горы Шер-Дарваз донеслось несколько пушечных залпов. Для нас они прозвучали как сигнал к отбытию. И мы действительно тронулись в путь, сопровождаемые выкриками из толпы:

— Счастливого пути!

— Да сохранит вас аллах!

— Возвращайтесь живыми и здоровыми!..

Высокие ворота дворца широко распахнулись. Впереди на красивом белом коне сидел, чуть-чуть подергивая поводья, посол Мухаммед Вали-хан — в генеральском мундире, в остроконечной папахе из каракуля. А по обе стороны от него — советники. И уже затем, во главе примерно двадцати конных воинов, — мы с Ахмедом.

Мухаммед Вали-хан махал оставшейся позади толпе рукой, благодаря за исполненные гордости и надежд слова и взгляды людей, смотревших нам вслед.

Мы покинули дворец, но и по обе стороны дороги, ведущей к Мазари-Шарифу, шеренгами стояли люди. Казалось, весь город вышел на улицы, чтобы проводить нас, пожелать удачи. Нам бросали цветы, нам дарили улыбки, и видно было, что тысячи сердец бьются в этот час как одно большое сердце.

Да и погода была удивительной. Воздух прозрачен, невесом; высоко поднявшееся солнце льет на землю слепяще-щедрые лучи…

Хоть я и простился с семьей, но не сомневался, что и мама, и Гульчехра тоже где-то здесь, в толпе. А Хумаюн даже показал мне место, где будет меня дожидаться, и, приближаясь к этому месту, я все отчетливее чувствовал биение своего сердца. Мрачные мысли, как я их ни гнал, преследовали меня почти неотступно: «Вернусь ли домой? Увижу ли снова маму, так истово благословлявшую меня при прощании, жену, не сумевшую сдержать слез, когда я обнял ее в последний раз; беспечного маленького Хумаюна, который глядел на меня с радостным восхищением в глазах? Увижу ли я их, сумею ли вновь обнять?..»

Вот какие чувства метались в душе, когда, сидя на коне, я озирался по сторонам в поисках родных лиц. И вдруг услышал звонкий крик сына:

— Папа!..

Я машинально натянул поводья, конь резко, будто споткнувшись, остановился. Наш слуга Али поднял моего мальчика, усадил рядом со мною. Я поцеловал Хумаюна, погладил его смолянистые густые вихры. Тут же, чуть-чуть приподняв края чадры, стояли мама и Гульчехра, я видел — обе они плакали.

— До свидания, — чуть дрогнувшим голосом сказал я и поспешил проехать мимо, чтобы не растягивать тягостных минут разлуки.