Эмерсон был все в том же костюме, и мне казалось, что в этом есть какая-то преднамеренность: видимо, больше нигде он не появлялся в таком виде, это нечто вроде маскировки. Однако помещение, куда меня привезли, выглядело иначе, — это была довольно просторная комната с высоким потолком. Был здесь и стол, покрытый ветхой скатертью, и не табуретки стояли, а несколько стульев, правда простых, дешевых. Заметил я и еще одно: справа, возле двери, сильно протекала кровля, и большая часть стены была темной от влаги, а кусок даже обвалился. Интересно, почему Эмерсон выбирает такие убогие и сырые помещения?

У Эмерсона было все то же медально-застывшее лицо, так же ничего не выражали его стеклянные глаза. Этими пустыми глазами он долго всматривался в меня, будто пытаясь распознать, что творится у меня в душе. Походив по комнате, он, как и в прошлый раз, — видимо, это было его привычкой, — поставил левую ногу на стул, локтем уперся в согнутое колено. И вдруг, с места в карьер, оглушил меня самым неожиданным вопросом:

— Знаете ли вы того человека, что вчера подошел к вам около базара? Ну, такого низенького, невзрачного…

— Знаю! — заявил я, пытаясь передать голосом, что оскорблен подобными действиями. — Это один из ваших агентов, которому поручена слежка за мною.

— Вот и не угадали! — возразил Эмерсон. — Действительно, там, поблизости, были и наши люди, но этот коротыш подослан турками. А в лавке, куда он вас заманивал, дожидался Мехмет-эфенди. Запомните это имя: Мехмет-эфенди! — Он протянул мне пачку с папиросами, я отказался. — Этот Мехмет — слуга двух господ. У него есть счета и в банках Анкары, и в Берлине. Его людей вы, быть может, встретите и в Туркестане и не избегайте этих встреч, наоборот, постарайтесь сблизиться.

О аллах! Только турков мне и не хватало! До чего ж неисповедимы пути человека!

Слово «шпион» всегда звучало для меня отталкивающе, вызывало чувство гадливости, самих же шпионов я презирал всей душой. И вот это ненавистное слово будто клеймо, легло на мой лоб. Конечно, об этой моей тайной деятельности люди не могли знать и не узнают, но все же я чувствовал, что грязное болото засасывает меня все глубже. А мой интерес к новой роли, к разведке, несмотря ни на что, возрастал с каждым днем. Не потому, что эмир отмечал мои успехи на этом поприще, и не потому даже, что я был удовлетворен своим вкладом в дела своего государства, — нет! Мне была интересна сама профессия: каждый день сулил неожиданности, каждая встреча была окрашена возбуждающим все чувства риском. На такие встречи я шел не без страха, тревожное напряжение не покидало меня, и тем не менее я любил свое дело. Размышляя о нем, я однажды вспомнил плов, каким угостил меня Чаудхури. В плове оказалось столько перца, что у меня непрерывно текли из глаз слезы, но оторваться от прекрасного плова я был не в силах: ел и плакал, ел и плакал, и эта немыслимая острота словно бы придавала еде особое наслаждение. Я, помнится, улыбнулся тогда своей неожиданно пришедшей в голову аналогии, но, право же, было нечто общее в том плове и в моей нынешней профессии: та же мучительная и притягивающая острота!

Втягиваясь в свою работу, я читал книги о разведчиках: подобно шахматисту, старающемуся предугадать следующий ход противника, продумывал каждое свое действие; опасаясь цейтнота или мата, изыскивал возможности маневра…

Этот разговор с полковником был коротким. Он спросил о новостях, я рассказал о встрече с эмиром и о том, что завтра мы отправляемся в путь. Полковник слушал словно бы только из вежливости, интересовало же его всего одно: как получить проект секретного договора с Россией? А в этом я не мог помочь, даже если бы хотел. Я не видел этого договора и даже не знал, существует ли он. А Эмерсон утверждал, что существует.

Начальник полиции говорил мне, что полковник активно изыскивает возможность покушения на эмира, для чего пытается вступить в контакты с дворцовой стражей и с личной охраной Амануллы-хана. Однако со мною он на эту тему не заговаривал. Мне вообще казалось, что Эмерсон намеревался использовать меня для работы по ту сторону границы. До сих пор он и об этом умалчивал, но я ждал, что сегодня, в последнюю нашу встречу, скажет.

И предположения мои подтвердились. Он начал как бы издалека, расспрашивал о всяких незначительных делах, вплоть до того, кому я намерен подарить кашмирскую шаль. Затем, постепенно, подошел к главному:

— Запомните, пожалуйста: в Туркестане вам может повстречаться один из моих доверенных людей. Он спросит: «Вас зовут Сулейман?» И вы должны ответить: «Да, Сулейман из Кабула».

— Ну уж нет! — решительно возразил я тоном оскорбленной невинности. — На это я не пойду!

— Это почему же? — удивился Эмерсон.

— Я не намерен превращаться в платного агента, действующего под вымышленной вами кличкой! — С подчеркнутым возмущением я посмотрел в бесстрастное лицо полковника и повторил: — Я не намерен идти на это! Я сотрудничаю с вами лишь потому, что сомневаюсь в разумности и целесообразности политики эмира, и хотя тоже искренне желаю независимости Афганистана и приобщения его к цивилизованным государствам, но не согласен с методами, какими эмир этого добивается, не разделяю его тактики. Я убежден в другом: свобода страны и народа, в первую очередь, зависит от степени экономического и культурного развития, и, следовательно, не бунтовать надо и не хвататься за оружие, а строить заводы и фабрики, колледжи и университеты… Вот путь, который я считаю наиболее действенным и гуманным! Но в этом нам должны помочь… — Я закурил, выдержал приличествующую моменту паузу и продолжил: — А откуда может прийти помощь? Только из Европы! И в первую очередь — из Великобритании! — Я снова посмотрел на полковника Эмерсона, пытаясь определить, произвели ли хоть эти мои слова какое-то впечатление? Но понять это было невозможно — ни бровью не повел полковник, ни на миг не сползала с него маска полного равнодушия. И мне оставалось лишь продолжить свою игру. — В Индии, — заговорил я, — мне пришлось пробыть всего лишь несколько дней, но увидел я много! Там на каждом шагу дыхание цивилизованного мира. Именно это обстоятельство и позволяет всерьез говорить о предоставлении Индии прав доминиона. А эмир забыл мудрую пословицу: «Поспешность нужна при ловле блох». Он торопится. Он хочет одним патроном всех волков убить. Нет, эта задача непосильная, в ней отсутствует реальная основа…

В общем, я говорил то, что мог бы сказать и сам полковник Эмерсон, но говорил так убежденно, страстно, что сам себе не переставал удивляться. Полковника, казалось, и это не проняло, но все же, я был уверен, он относится ко мне с интересом, делает на меня серьезную ставку.

Среди тех, кто ехал в Москву, лишь я один говорил по-русски. Стало быть, я буду сопровождать посла всюду, где бы он ни был. Так мог ли Эмерсон пренебречь таким человеком? Предстоят встречи на самых разных уровнях, вплоть до Ленина! Будут решаться важные вопросы, вопросы государственного масштаба… Деловые отношения с человеком, который во всем этом будет принимать самое непосредственное участие, — это ли не находка для английской разведки?! Аккуратно, деликатно и тонко Эмерсон давал мне понять, что мое усердие не останется без вознаграждения, и вознаграждение будет щедрым, а я делал вид, что не в вознаграждении дело, дело в идее, в планах, которые я разделяю. А сам думал: они убеждены, что я уже барахтаюсь в их сетях.