Полковник развел руками. Он решительно не знал, с какого бока подойти к послу, чтобы сбить с него это возмутительное спокойствие, эту невероятную убежденность в своей правоте и в величии своей миссии. И он сорвался — закричал каким-то визгливым, пронзительным фальцетом:

— Мне надоело играть с вами в бирюльки! Надоело, господин посол! Понятно? — Он рванул замочек своей полевой сумки, вытащил из нее бумагу, карандаш, протянул послу: — Вот! И извольте коротко изложить содержание документов, которые вы отослали куда-то со своим капитаном.

Лицо посла стало жестким, он готов был броситься на полковника и расправиться с ним далеко не дипломатическим образом. Но нет, он не позволил себе ни единой резкости, а лишь спросил хриплым от возмущения голосом:

— А если я не подчинюсь и ничего не напишу? Вы, господин полковник, забываете, что я — посол не только эмира. Я — посол афганского народа! И народ никогда не простил бы мне отступничества, предательства, он проклял бы меня. А я верю, что тот, кого проклял народ, даже в могиле не обретает покоя.

Полковник склонился над Мухаммедом Вали-ханом, пнул его носком сапога и снова закричал:

— Возьмете вы карандаш или нет? — Он выхватил из кобуры наган, поднес его к самому лицу посла. — С вас ведь будет достаточно одной-единственной пули! Вот нажму на курок — и все!..

— Не нажмете, — сказал посол, ладонью отводя от своего лица наган. — Убить меня вы могли бы и в Кабуле, и вам не пришлось бы столько со мною возиться. Не в этом ваша задача, полковник…

Рука полковника так дрожала, что я замер от страха: он мог выстрелить, даже не желая того. Острота момента дошла и до Мухаммеда Вали-хана, и словно бы сам аллах подсказал ему отрезвляющие слова, пробившиеся к разуму полковника.

— Чего только не натворит человек в приступе ярости! — заговорил посол. — Если гнев оказывается сильнее разума, не жди добра! Вы можете убить и меня, и всех нас, господин полковник, но призадумайтесь: выиграет ли от этого восточная политика Великобритании? Нет, только проиграет, потому что эти выстрелы будут лишним доказательством насилия, на каком держится ваша система. Грубая сила, господин полковник, — признак политического бессилия, морального банкротства. Хорошо бы вам об этом помнить…

Снаружи послышался шум. Нигматулла-хан выскочил из шатра и тут же вернулся, таща за собою по земле Абдул-Хамида.

— Вот! — тяжело дыша, заговорил он. — Пытался сбежать…

— Нет, — неожиданно тихо и спокойно возразил Абдул-Хамид. — Просто мне необходимо было посидеть в кустах, живот схватило. Да и вообще, — продолжал он, — я ведь простой путник, политикой не занимаюсь, зачем я вам нужен?

Мне показалось, что полковник был рад предлогу отвлечься от посла. Он отошел, однако наган оставался в его руке. Теперь уже было ясно, что стрелять он не станет, но ему неудобно в такой момент вкладывать оружие в кобуру, — это нанесло бы ущерб его самолюбию.

Резко обернувшись к Абдул-Хамиду, он сказал:

— Политикой не занимаетесь? Да? Но почему тогда вы оказались с ними? — и он наганом указал на нас.

— Да они спасли меня и моих мюридов от смерти! — воскликнул Абдул-Хамид. — До последнего часа я буду благодарить господина посла, да продлит аллах его дни! — И Абдул-Хамид что-то зашептал себе под нос, видимо молитву.

— Убрать его! — приказал полковник своему нукеру Нигматулле-хану.

Тот подскочил к ахуну, схватил его за шиворот и попытался вышвырнуть, но Абдул-Хамид покинул шатер лишь после того, как выкрикнул:

— Вы еще поплатитесь, разбойники! Сам аллах покарает вас! — и неожиданно плюнул прямо в лицо полковника.

На бледных щеках вновь вспыхнули красные пятна, полковник полез за носовым платком, а выпученные от ужаса глаза Нигматуллы-хана едва не выкатились из орбит. Он бросился на ахуна и силой вытолкал его вон.

В шатре нависла тяжелая, гнетущая тишина. Я глядел на полковника, который с брезгливой гримасой долго тер платком щеку. Мне казалось, он нетерпеливо дожидается посланных вслед Ахмеду всадников. Если они вернутся ни с чем, он, быть может, так разъярится, что… Впрочем, трудно сказать, что он станет делать. Может, снова примется шантажировать и запугивать? Может, так, связанных, велит увезти нас к черту на кулички и бросить?..

Оставив нас под охраной нукеров, державших винтовки на изготовку, полковник вышел, однако перед этим посадил меня и посла спинами друг к другу, так, чтобы мы даже взглядами не могли обменяться. А когда посол все же повернул ко мне голову, долговязый нукер гаркнул:

— Буду стрелять!

Посол тихо сказал на нашем родном языке:

— Попытайся поговорить с полковником без свидетелей.

— Молчать! — рявкнул долговязый. — Если еще хоть слово услышу…

Я и сам не раз уже задумывался над тем, как бы остаться с полковником с глазу на глаз и осторожно намекнуть ему на мою связь с Эмерсоном. Я ждал, что полковник сам вызовет меня на доверительный разговор, потому что не мог же английский разведчик (а сомнений в том, что полковник — английский разведчик, давно уже не осталось) не знать, кто я такой. Но поскольку он делает вид, что просто-напросто пренебрегает моим существованием, я решил взять инициативу такого разговора на себя. Особенно сейчас, после слов Мухаммеда Вали-хана. Имя Эмерсона, как я еще надеялся, могло бы сослужить роль своеобразного пароля, единственного козыря, остававшегося в наших руках.