Наш путь был тяжелым не только из-за зноя. Банды головорезов, до поры до времени таящиеся в своих укрытиях, могли в любую минуту выскочить и расправиться с нами так, как им заблагорассудится, и сознание этой опасности держало нервы натянутыми, как струны дутара.

В общем, в Бухару мы прибыли в состоянии полного изнеможения. Да и кони к концу пути едва переставляли ноги. А что, если бы надо было ехать еще сутки или двое? Выдержали бы мы? Да, вероятно, выдержали бы, потому что нет на свете существа более выносливого и терпеливого, чем человек!

В первый же день нашего пребывания в городе жара пошла на убыль. С севера подул освежающий ветерок, небо стало постепенно заволакиваться тучами. После изнурительно-жаркой дороги мы с облегчением вздохнули.

Разместили нас в большом тенистом дворе Каплонского квартала. Посреди двора протекал быстрый и чистый арык, вдоль которого густым частоколом высились вековые деревья. Огромные пышнокронные платаны окружали большой кирпичный дом. У самого дома арык изгибался журчащей петлей, уходящей прямо под стоящую на открытом воздухе, убранную коврами, маленькими ковриками, разными подстилками и подушками широкую тахту.

Первым нас приветствовал сам главный министр — кушбеги. Он с учтивейшим видом сообщил, что эмир необычайно рад нашему прибытию и жаждет встречи с послом. Следом за кушбеги появился верховный судья — кази-калон, потом еще какие-то высокопоставленные чиновники, и во дворе возникла атмосфера праздника: кипели котлы и самовары, сновали слуги с подносами и пиалами, играла музыка, люди пели, танцевали, — в общем, было сделано все, чтобы мы развеселились.

Но мне хотелось пройтись по городу, побыть наедине с Мухсином. Рожденный в Туркестане, я, как ни странно, ни разу еще не был в Бухаре, но слышал об этом городе много интересного, а в Кабуле, перед отъездом, еще и полистал немало материалов об истории Бухары, прочитал несколько книг.

Не зря говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Только здесь, в Бухаре, я убедился в бедности своих представлений об этом городе. В сущности, мне были известны лишь какие-то общие сведения. Я знал, что в Бухаре есть двенадцать ворот, десятки базаров и караван-сараев, сотни мечетей… Я помнил порядок, в каком сменялись династии бухарских эмиров. Это были полезные знания, но формальные. Они не складывались в общую картину, в них не содержалось г л а в н о г о.

Мухсин во время прогулки многое мне поведал, многое показал. Меня даже удивило, насколько глубоко он знает нынешнюю обстановку в Бухаре, ее положение, незыблемые порядки, заведенные в городе. Мухсин знал все! Даже то, когда и в какие двери дозволено входить к эмиру его приближенным. Быть может, положение Мухсина обязывало его слышать и биение сердец тех, кто правил этим государством, до тонкостей ощущать атмосферу какой они дышат? Не знаю… Так или иначе, но можно было подумать, что не год, а всю жизнь он прожил в Бухаре, барахтаясь в этом стоячем, заросшем тиной болоте.

На первый взгляд казалось, что Бухара не особенно отличается от Кабула. Одно, во всяком случае, их сближало: все вокруг напоминало о далеком прошлом, — такие же покосившиеся, ветхие глинобитные дома, такие же извилистые, пыльные улочки, тесные дворы; те же жмущиеся одна к другой лавочки и чайханы… Никакой новизны! А душа жаждала обновления!

Вот древний Арк — свидетель жестоких кровопролитий, резиденция многих повелителей. Сколько ни смотри на него — не найдешь ничего, что радовало бы глаз: настоящая тюрьма! Говорят, что действительно в бухарском Арке, где-то под конюшней, есть страшная тюрьма. Быть может, поэтому тюрьмою кажется и сам Арк? За массивными высокими стенами едва виднеются приземистые дома с узкими прорезями окон, а по обе стороны ворот — два минарета, словно два стража, застывшие на посту. Это караульные помещения, над вторыми этажами которых есть легкие надстройки — балаханы, где можно подышать свежим воздухом. Все это обветшалое, померкшее, неприглядное…

Искоса глянув на Арк, Мухсин сказал:

— Никто не знает, сколько крови пролито за этими воротами, сколько страданий и горя связано с ними… — Он печально покачал головой. — Ни перед чем не останавливались! Коварство, измены, мятежи, восстания — здесь было все! Отец убивал сына, сын — отца, брат преследовал брата, как преследуют волка…

Я слушал его молча. Мухсин предложил мне закурить, глубоко затянулся и продолжал:

— Насрулла-хан[46] взошел на трон по трупам четырех своих братьев, обагренный их кровью. Он нажил себе много врагов, но самым злейшим из них был брат его жены, бек Шахрисабза Велинам. Не раз эмир-убийца пытался живьем содрать шкуру со своего зятя, но не мог заманить его в западню. И знаешь, на что он пошел? — Гадливая гримаса исказила лицо Мухсина. — Он сорвал злобу на своей жене — сестре Велинама. Уже тяжело больной, умирающий в мучениях, он призвал к себе жену, излил на ее голову всю свою ненависть к ее брату, а потом приказал перерезать ей горло.

К воротам Арка, близ которых мы стояли, подъехал на красивом гнедом коне толстый человек с пушистой белой бородой, похожей на сугроб. Судя по тому, что его сопровождали два вооруженных нукера, это был какой-то высокопоставленный чиновник. Нукеры соскочили со своих коней, помогли толстяку спешиться, он сунул в руку одному из них плетку и недовольным взглядом окинул наблюдавших за этой сценой людей. Потом, огладив ладонью свой сугроб, направился к воротам.

— Обрати внимание, — тихо заговорил Мухсин, — как неуверенна поступь этого толстяка. К воротам Арка все, вплоть до кушбеги, подходят с содроганием, потому что никто не может поручиться, что живым и невредимым выйдет обратно. Достаточно эмиру, разгневавшись, шевельнуть пальцем, и все! Никто уже тебе не сумеет помочь. Тебя схватят за шиворот и швырнут в грязный, темный, сырой зиндан под конюшней. Но это еще не самое страшное. Иной раз злость эмира не знает границ! Вот тогда… — Мухсин поглядел на высокий минарет и продолжил: — Тогда человек кувырком летит с этого минарета… Да-да, не подумай, что я преувеличиваю. Своими глазами видел такие расправы. — Он стиснул ровные белые зубы и посмотрел на меня в упор. — Помнишь надпись над адом из «Божественной комедии»? «Оставь надежды всяк сюда входящий…» Вот что-то в этом роде я бы написал и над этими воротами. Ну, например: «Простись с белым светом, прежде чем переступить этот порог».

— Подайте ради аллаха, подайте ради аллаха…

Мы оглянулись и увидели низкорослого дервиша, одетого в рваную шубу из тигровой шкуры. Босой, с непокрытой лохматой головой, с грязной, нечесаной бородой и торчащими усами, он был отталкивающе безобразен.

Я полез было в карман за мелочью, но Мухсин шепнул:

— Ничего не давай! Он подослан людьми миршаба…[47] Ему и без нас платят. — И, отогнав дервиша, гневно заговорил: — Думаешь, ему милостыня нужна? Ничего подобного! Просто за нами следит полиция, но не в открытую — с помощью своего холуя. Сейчас все здесь наводнено такими проходимцами, доносчиками, кормящимися при полиции, — базары, караван-сараи, мечети, медресе, буквально все! Они снуют под видом нищих или еще в каких-нибудь масках, вынюхивают, подслушивают. Но самое мерзкое, что к их сведениям, к тому, что эти подлецы доносят, запродав жалкие остатки своей совести, полиция прислушивается! Так может ли спокойно существовать такая страна? Могут ли в такой стране нормально жить люди?