Он зашагал вперед так стремительно, что я едва поспевал, и остановился у мечети, стоящей против Арка.

— Эта мечеть — самая большая в Бухаре. Она называется Мечеть Калон, и во дворе ее может поместиться несколько тысяч человек. По пятницам здесь совершает намаз сам эмир, а потом всю неделю, до следующей пятницы, развратничает то в женском, то в девичьем гареме. Он пьянствует, курит анашу, а раз в неделю замаливает грехи и покидает мечеть после того, как наместники аллаха на земле благословят его на очередной разврат и очередные преступления.

— Неужели в Арке целых два гарема? — не поверил я.

Мухсин невесело рассмеялся.

— Конечно! В женском гареме живут те, кто уже побывал в объятиях эмира. Во втором — девушки. Они еще не ощутили на своих нежных щеках зловонного дыхания развратника и с ужасом дожидаются своего часа. Девушек привозят чуть не каждый день, совсем недавно пополнили девичий гарем четырнадцатью девушками — подарок эмиру от бека Ширабада. Впрочем, и бекам кое-что перепадает от этих живых подарков: не может же эмир объять необъятное! — Мухсин снова нервно закурил. — «Маклеры» эмира шастают в поисках юных красавиц и по другим странам, утоляя его ненасытную жажду острых ощущений. Ну, если таков эмир, то каково же может быть его окружение?

Мухсин ненавидел эмиров, и я это знал. В пути мы даже поспорили немного, потому что, рассказывая об Аманулле-хане, я дал очень высокую оценку его политике как внутренней, так и внешней…

Мухсин усмехнулся и бросил:

— Э, все они из одного теста слеплены!..

Я вспыхнул. Эти слова ударили по моему самолюбию. Заметив мое состояние, Мухсин примирительно сказал:

— Не горячись, Равшан. Обо всем этом мы еще поговорим в Бухаре, в спокойной обстановке…

И наш разговор оборвался. Теперь он возобновился, однако имя Амануллы-хана Мухсин не называл, говорил только о Саиде Алим-хане и его окружении.

— Ты ищешь новизны, перемен… А кому они нужны? Эмиру? Его приспешникам? — Он посмотрел на меня, будто и впрямь ждал ответа. — Тому, чье владычество держится на невежестве и застое, никакая новизна не нужна, потому что новизна — опасна! Здесь, в Бухаре, все сейчас направлено, наоборот, на то, чтобы подавить разум, лишить людей способности мыслить и чувствовать, то есть превратить их в покорных животных. И, как ни горько, эта политика достигает своей цели. Миллионы людей стали бездумными и безгласными верноподданными и уже не представляют себе иного существования. Они верят муллам и ахунам, живут в страхе перед эмиром, и им даже в голову не приходит, что однажды можно разогнуться и сказать «нет!».

Мы поравнялись с медресе Абдуллы-хана. Это был один из прекрасных памятников старины. Творения восточного зодчества в Бухаре встречались чуть не на каждом шагу, а мечети и медресе как бы воплощали в себе окрашенное любовью и талантом немеркнущее народное творчество. По ним можно было изучать историю страны и ее искусства. В Самарканде, в Герате и в других городах я видел немало таких удивительных творений рук человеческих, и всякий раз они вызывали во мне двоякое чувство. Я восхищался ими, мысленно произносил слова благодарности их авторам, поражался мастерству тех, кто отлил эти отшлифованные временем кирпичи, создал нетленные краски, грациозные узоры, мощные колонны… И в то же время думал: почему сегодня все это отошло в прошлое? Почему не воздвигаются подобные здания и памятники? Неужто и впрямь оскудела наша земля талантами?..

Эти же чувства вызвало у меня сейчас и здание медресе Абдуллы-хана. Более четырех веков назад — в 1567 году — оно было построено, и вот стоит до сих пор, и так же голубеет, подобно летнему небу, эмаль на его колоннах, и так же радуют взор причудливые узоры.

Сколько мечетей! Сколько медресе! И каждое сооружение обладает только ему присущей, неповторимой прелестью, своей немеркнущей красотой. Узорная кладка стен поражает неожиданностью выдумки; порталы в разноцветной эмали, куполообразные окна, мозаичные купола; бассейны, выложенные изразцами и мозаичным кирпичом… Все это прекрасно — и все принадлежит древности! А что же завещает будущему наше время?

Весь день мы провели на ногах, обошли базары с крышами-куполами, заходили в караван-сараи, чайханы, где-то пообедали, где-то пили чай и не заметили того, что приближается вечер. Странствуя по городу, я видел, что в Бухаре, как в Кабуле, живут люди самых разных национальностей — узбеки, таджики, туркмены, афганцы, индийцы, персы… Идешь по улице — и какой только речи не слышишь! И всех людей объединяет одно — базар. Торговля, как могло показаться, это единственная движущая сила города. Вот закроется базар, запрутся лавки — и все замрет.

Я предвидел, что встречу в Бухаре и русских, но не думал, что их здесь так много. По улицам ходили празднично одетые господа, свысока глядящие на других или вовсе на них не глядящие. Мужчины и женщины небольшими группками, по двое, по трое, сновали из лавки в лавку и, судя по всему, чувствовали себя как дома. Именно это и удивляло меня, потому что здесь, в Бухаре, которая была оплотом мусульманства, женщина без чадры была просто вызовом. А русские ходили с непокрытыми головами и доступными любому взгляду лицами. И при этом ничего не опасались.