Артем повернулся к доске и нарисовал грубый контур человеческой руки, а рядом — разрез с кожей, мышцами и костью.

— Вот рана. Если её не промыть, в неё попадёт грязь. Грязь — это не просто земля, а мелкие твари, которых глазом не видно. Они вызывают гниль. Поняли?

— Скверна! Как есть Скверна! — зашептались женщины, переглядываясь.

Молодая Дарья, с круглым лицом и красным платком, подняла руку, как школьница.

— Иван Палыч, — сказала она, смущённо улыбаясь. — А эти твари… они что, как черви? Ползают там, в ране?

Артём глубоко вдохнул, напоминая себе, что эти женщины никогда не держали в руках учебник биологии.

— Не черви, — сказал он, стараясь не сорваться. — Мельче. Их только под стеклом видно, особенным. Называются они микробы. Они везде: в грязи, в воде, на руках, если не мыть.

Старуха Матрёна, сгорбленная, с лицом, похожим на печёное яблоко, нахмурилась и ткнула пальцем в доску.

— А ежели микробы эти везде, то как их выгнать? — спросила она. — Заговором? Или Живицей, как Марфа делает?

— Отваром полыни! — шепнула другая.

— Да не полыни, — отмахнулась третья. — А мухомором толченым. И свечку за здравие поставить — первое дело!

Артём сжал челюсти, мел хрустнул в его руке. Он хотел рявкнуть, что заговоры — чушь, но поймал взгляд Аглаи. Она стояла у стены, нещадно теребя подол юбки, и её глаза, полные тревоги, ясно говорили: «Терпи, Иван Палыч. Они ж отродясь этого не знали». Аглая чуть покачала головой, её веснушки дрогнули, и Артём понял: злиться бесполезно. Эти женщины, как дети, впервые видящие буквы. Надо объяснять проще.

Он выдохнул, вытер пот со лба и повернулся к доске, рисуя большой круг, а в нём — крест.

— Никакой Живицы, — сказал он, стараясь говорить медленно. — Для этого нужна кипячёная вода. В ней нет микробов, кипячение убивает их. Вот спирт — или самогон, если спирта нет. Тоже убивает. Если рану промыть этим, микробы умрут, и гниль не начнётся. А заговоры… — он осёкся, вспомнив рассказ Аглаи про «Скверну», и смягчил тон. — Заговоры пусть Марфа читает. Мы будем лечить по-моему.

Женщины закивали, но девчонка с косой, Прасковья, робко подняла руку.

— Иван Палыч, — пискнула она. — А ежели воду кипятить, а потом остудить, микробы обратно не приползут?

— Не приползут, Прасковья, — сказал он, рисуя на доске кувшин с водой и крестик. — Если воду в чистую посуду налить и накрыть, она чистой останется. Главное — руки мыть перед этим. И посуду тоже.

Он продолжил, объясняя, как стерилизовать бинты, как держать инструменты в кипятке, как следить за температурой больного. На доске появлялись новые рисунки: шприц, бинт, термометр. Женщины слушали, иногда хихикая, иногда шепчась, но всё чаще задавали вопросы, и в их глазах загорался интерес.

Дарья, самая бойкая, даже попыталась повторить слово «микробы», хоть и выговорила его как «микробии». Матрёна, несмотря на ворчание, записывала что-то на обрывке бумаги, царапая огрызком химического карандаша. Прасковья, краснея, спросила, можно ли самогон не только для ран, а ещё и «для храбрости», и горница взорвалась смехом.

Артём, к своему удивлению, тоже засмеялся. Раздражение отступало, и он начал видеть в этих женщинах не обузу, а помощниц. Они были неграмотны, суеверны, но старались. Как могли старались. Аглая, стоявшая рядом, незаметно коснулась его локтя и шепнула:

— Видите, Иван Палыч? Они ж могут. Только учить надо. Как меня.

Он кивнул, чувствуя, как в груди теплеет. Аглая была права. Эти женщины, как и она, могли научиться. И если он хочет спасти село от болезней ему нужны их руки, их глаза, их забота.

— Ладно, — сказал он, стирая мел с доски тряпкой. — Теперь практика. Дарья, Матрёна, берите бинты, покажу, как рану перевязывать. Прасковья, ты за водой следи — кипяти, как я сказал. Аглая, помоги им.

Женщины засуетились, горница наполнилась шорохом юбок и тихими голосами. Артём смотрел на них, и впервые за эти дни в Зарном почувствовал, что не один. Он объяснял, показывал, поправлял неловкие движения Матрёны, но каждый раз, поворачиваясь к доске, находил повод взглянуть на Анну. Она не отводила глаз, и в её улыбке было что-то, что заставляло его чувствовать себя не только врачом, но и человеком. Когда Дарья в очередной раз перепутала кипячёную воду с обычной, Артём хотел вспылить, но Анна чуть качнула головой, словно напоминая: «Ты справишься». И он справлялся.

Когда урок закончился, женщины, шумя и переговариваясь, начали расходиться. Анна осталась, подойдя к Артёму, пока он стирал мел с доски.

— Иван Палыч, — сказала она тихо. — Вы хороший учитель.

Артём повернулся, встречаясь с её взглядом.

— Спасибо, Анна Львовна. Без вас я бы, поди, уже доску сломал.

Она засмеялась, но тут же всполошилась, взглянула на часы.

— Ой, пора мне!

И засобиралась.

— Анна Львовна, — сказал Артем, вдруг почувствовав волнение. — Позвольте проводить вас до школы. Дела подождут, а дорога одна, да и сырость на улице.