Анна улыбнулась, её серые, жемчужные глаза блеснули. Она поправила пучок волос и кивнула, слегка покраснев.

— Что ж, Иван Палыч, не откажусь.

Они вышли из хибары.

— Скажите, Анна Львовна, — начал Артем, бросая на неё взгляд. — Как вам в Зарном живётся? Вы ж из города, курсистка, а тут… глушь, суеверия, «Скверна» эта.

Анна засмеялась, её смех был звонким, как колокольчик, и Артём поймал себя на том, что улыбается в ответ.

— Глушь, да, — сказала она, поправляя платок. — Но знаете, Иван Палыч, тут свои прелести есть. Дети в школе — они искренние, хоть и косные порой. А природа… осенью леса, как у Пушкина, в багрец и золото одеты. В городе такого не увидишь. А вы? Как вам в нашей глуши?

Артём хмыкнул, вспоминая, как очутился в теле Ивана Палыча и в 1916 году. Рассказать правду он не мог, но её вопрос заставил задуматься.

— Непривычно, — сказал он уклончиво. — Но работа есть работа. Лечить людей — это везде одинаково. А с вами… — он осёкся, чувствуя, как щёки теплеют, — с вами, Анна Львовна, и глушь не такая уж глушь.

Она взглянула на него, её глаза блеснули, и лёгкая улыбка тронула её губы. Они шли дальше, болтая о пустяках — о книгах, о школе, о том, как Прасковья на уроке путала микробы с муравьями. Артём чувствовал себя легко, почти забыв о Субботиных и других тревогах, пока они не свернули к площади, где стояла церковь.

Навстречу им, понурив голову, шёл старик, судя по белой от муки одежде мельник.

— Фома Егорыч! — окликнула Анна. — Здравствуйте! Что ж вы такой смурной?

Фома остановился, поднял взгляд и снял шапку, кланяясь девушке.

— Здравствуй, Анна Львовна, — проскрипел он. — И вам, Иван Палыч, здравствуйте. Смурной, да… Беда идёт, барышня. Слыхали, поди, что творится?

— Какая беда, Фома Егорыч? — спросила Анна, шагнув ближе. — Говорите, не томите.

Фома бросил взгляд по сторонам, будто боясь, что кто-то подслушает, и понизил голос.

— Так война же, — сказал он, теребя шапку. — Немцы прут, наши бегут. Вот такие вот частушки невеселые. Брусилов, говорят, держится, но солдат мало, а те, что есть, бегут. Дезертиры, вишь, по лесам шныряют, грабят, что попадя. Вчера на тракте, у Ключей, обоз с хлебом разорили. А ещё… — он замялся, бросив взгляд на Артема, — помещики да кулаки зерно скупают. Всё, до последнего зёрнышка. Егор Матвеич, слыхал, два амбара забил, а цену втридорога ломит. Народ ропщет, а становой молчит, поди, подмазали его.

Артём помнил уроки истории. Помнил так же к чему это приведет и сразу же нахмурился. Анна словно бы не расстроилась, а разозлилась. Артем краем глаза увидел, как ее кулачки сжались.

— А что ещё говорят, Фома Егорыч? — спросила девушка. — Про бунты что слышно?

Фома кивнул.

— В Липках, в соседнем селе, мужики амбар помещичий разнесли, — прошептал он. — Жандармы троих в кутузку забрали. А у нас… ежели Субботин так дальше будет, и у нас рванёт. Вот такие дела!

— Спасибо, Фома Егорыч, — сказала Анна, коснувшись плеча старика. — Идите, но не трепите языком. Паника нам не нужна.

Фома кивнул, нахлобучил шапку и побрёл дальше, волоча мешок. После его ухода повисла тягучая пауза, и Артем почувствовал, что даже если начнет сейчас говорить о чем-то отвлеченном, пустяковом, то былой легкости в их разговоре все равно не вернет.

— Иван Палыч, — робко сказала Анна, она тоже почувствовала это. — Если вы заняты, то я и сама могу дойти. Тут недалеко уже осталось.

— Я все равно провожу, — настоял Артем. И вдруг произнес: — Беда идет.

— Это не просто беда, что Фома рассказал, — покачала головой девушка. — Это несправедливость. Пока мужики на фронте кровь льют, такие, как Субботин, их семьи в кабалу загоняют. Зерно скупают, чтобы голодом народ душить. Разве для того крестьянин пашет, чтобы кулак его труд в амбары прятал? Земля должна быть для всех, а не для тех, у кого кошель толще.

Артём посмотрел на неё, удивлённый горячностью. Было видно, что тема ее волнует и тревожит душу.

Но слова девушки звучали не как простое возмущение. Артему почему-то подумалось, что она словно повторяет какой-то отточенный призыв, будто она не раз уже это говорила ранее.

Вспомнился неприятный разговор с Гробовским, когда он ездил в город. Неспроста он просит приглядеть за Анной.

— Вы правы, Анна Львовна, — кивнул Артем, стараясь подобрать нужные слова. — Субботин… он власть над селом берёт. Но что делать? Народ ропщет, а староста молчит. Жандармы, если что, на его стороне будут.

Анна сжала губы, её взгляд стал колким, но она быстро отвела глаза, будто боясь сказать лишнее. Она поправила платок и заговорила тише, но с той же страстью.

— Народ не вечно будет молчать, Иван Палыч, — сказала она. — Крестьяне пашут, сеют, а плоды их труда в чужие руки уходят. Это не по-божески, не по-человечески. Если земля и хлеб будут общими, если каждый получит по труду своему, тогда и Субботиных не станет. Надо только, чтобы люди поняли — сила в них самих, в их единстве.

— Осторожнее с такими речами, Анна Львовна, — мягко и совсем тихо сказал Артем, бросив взгляд по сторонам. Улица была пуста, но стены в деревне имели уши. — Субботин не дурак, а становой тем более. Если услышат, что вы про «общую землю» говорите…