– А вы откуда знаете?! – вытаращилась старушка.

– Н-ну, слухами земля полнится, – осторожно начал псевдокорреспондент.

– Мы ведь об этом никому, кажется, не рассказывали… – словно про себя пробормотала пожилая женщина. – Тогда вообще все решили, что Калерии Вадимовне, прабабке моей, это померещилось. Или придумала она, нафантазировала…

– А она вообще была склонна к деменции?

– Я ведь ее помню… – раздумчиво произнесла женщина. – Мне лет семь было, когда она умерла, помню похороны ее… Но нет, никто никогда ни о каком старческом слабоумии в ее случае не говорил. А потом, ей в двадцать девятом году, когда этот звонок раздался, лет шестьдесят, от силы шестьдесят пять было… Какая там деменция… Она потом еще четверть века прожила, всю войну перенесла, эвакуацию, в Ленинград вместе с мамой моей из Ташкента вернулась, заново тут быт налаживала…

– Расскажите, что все-таки было? Какой звонок? Что в семье об этом говорили?

Данилов затаил дух. Ведь речь зашла о том телефонном разговоре, который они только что, сегодня, совершили с Дариной – позвонили в прошлое.

– Это случилось где-то летом или в начале осени двадцать девятого года, Калерия Вадимовна тогда одна дома сидела с маленьким моим отцом, Митей, ему годика четыре было. Петр Ефремович на работе – это ведь задолго до его побега было. Бабушка моя, то есть жена его Ксения Илларионовна, тоже на службе была. И вдруг в квартиру звонок по городскому телефону. Какая-то женщина вроде бы представилась, что она из алтайской экспедиции. Калерия Вадимовна спрашивает: так вы, значит, вернулись? А Лариса? Та начала – как вы, молодые, сейчас говорите – пургу нести. Мол, нет, экспедиция до сих пор находится там, на Алтае, просто она одна приехала, потому что, дескать, заболела. И находится сейчас на излечении, как она говорила, на Пряжке – то есть в психиатрической клинике. Потом стала расспрашивать – это прабабушка точно запомнила, – а какое сегодня число? А какой год?

– В самом деле, – убежденно проговорил Данилов, – значит, психически больная звонила. – Он бросил взгляд на ведьмочку: та едва заметно усмехнулась и быстро спрятала улыбку.

– А потом? – продолжил он расспрашивать. – Какие-то вести о Ларисе появились?

– Нет, не было ничего. Так она тогда в горах Алтая и пропала. Следователь из милиции, как бабушка рассказывала, приходил. Расспрашивал. А потом, как говорят, ее признали умершей.

– Ничего у вас в семье от Ларисы не осталось? Память какая-то? Вещи? Или, может, она с Алтая что-то присылала?

Данилов напрягся. Вероятность, конечно, была страшно мала, но вдруг сейчас старая дама скажет: «Да, мол, прислала тогда Ларочка посылочку из Горного Алтая, а там…» А там – вдруг то самое волшебное?

Евгения Дмитриевна ответила:

– Было от нее одно письмо. Довольно странное и, как говорили в семье, для Ларисы нехарактерное. Прежде всего потому, что она обычно маме своей писала, Ксении Илларионовне, изредка – бабушке, Калерии Вадимовне. И никогда отцу, Петру Ефремовичу. Он очень занятой был, ему она только кланялась, приветы передавала. А тут прямо ему адресованное. Начинается «Дорогой папа!».

– Что же там дальше? – в нетерпении вскричал Данилов.

– А вы сами посмотрите, – молвила старая дама с затаенным оттенком торжества и вытащила из сумки запаянный с обеих сторон в полиэтилен тетрадный листок.

Написано было чернильным карандашом, он кое-где выцвел – зато ясный, твердый почерк человека, учившегося письму в прежние времена, позволял разобрать почти все слова послания.

Данилов выхватил лист и стал с нетерпением читать вполголоса вслух – так, чтобы Дарина тоже слышала:

Начиналось послание с даты – 10/VIII – 29 г. и места – Казарлыцкое урочище.

Далее шел текст:

Дорогой папочка! Пишет тебе твоя любящая дочка Лариса. Прежде всего спешу тебе сообщить, что у меня все хорошо, я жива-здорова. Я сильно загорела под горным алтайским солнцем (но не обгорела, как ты боялся). Мы раскапываем один из курганов и нашли под землей много интересного. Что конкретно, я сейчас сказать не могу, но наш руководитель М. П. Земсков уверяет нас, что вещи эти будут со временем выставлены в музее и, возможно, даже в Эрмитаже. Пишу тебе также потому, что хочу сказать, что я о тебе почему-то очень беспокоюсь. Именно о тебе, потому что ты занимаешь видный пост в нашей советской стране. Ты всегда говорил и говоришь, что органы в СССР иногда применяют репрессивные меры по отношению к жуликам, растратчикам, бандитам, заговорщикам и контрреволюционерам, и это правильно. Но бывает ведь, наверное, что они все-таки ошибаются и арестовывают ни в чем не повинных людей? Потом выпускают, но сначала все-таки арестовывают? Знаешь, папочка, тут, говорят, очень сильное в смысле энерговолнового воздействия место, поэтому иногда людям даже снятся вещие сны. И мне был такой сон нехороший про тебя. Правда, он про далекое будущее, но я почему-то знаю точно дату: 1938 год. И как будто бы тебя, папулечка, арестовывают, сажают в машину и хотят подвергнуть репрессивному воздействию. Конечно, эта дата страшно далеко – но все-таки я волнуюсь. И, пожалуйста, хочу попросить тебя держаться подальше от твоего товарища по работе по имени Владимир Песочников. Мне явилось в моем видении, что он предаст тебя. Я, конечно, понимаю, что сны – это ерунда, идеализм и мистика и верить им ни в коем случае нельзя, но все равно мне за тебя боязно и опасливо. Как ты там, мой родной? Здоров ли? Все ли с тобой хорошо? Напиши мне, если у тебя будет время. Почту нам доставляют примерно раз в три дня, и твое письмо, наверное, меня еще застанет. Очень скучаю по тебе, как и по всем членам нашей семьи: маме, бабушке Калерии Вадимовне и маленькому Митяю. Любящая тебя дочка Лариса.

Дочитав, Данилов положил письмо на стол и вопросил:

– Можно я его сфотографирую?

– Если вам надо для статьи, пожалуйста.

Он достал телефон и быстренько щелкнул текст.

– А можно моя коллега Дарина поснимает вас?

– Ой, нет-нет, я сегодня не выспалась, на голове черт-те что. Давайте договоримся так: если вам будет очень надо, заснимете меня в другой раз.

«Журналист» не стал настаивать. Снова взялся выспрашивать:

– И все-таки больше никаких известий не поступило от Ларисы?

– Нет, нет, не было ничего.

– А это письмо? Оно у вас в архиве единственное осталось от исчезнувшей тетушки? А остальные послания?

– Больше ничего от нее не сохранилось.

– Никаких вещей? Безделушек? Ничего?

– Совершенно ничего.

– А письмо? Оно ведь отцу, Петру Ефремовичу, адресовано? Как оно в итоге у вас оказалось?

– Как мне мама потом рассказывала, когда отец исчез, она стала его бумаги просматривать. Вдруг какой-то намек найдется или след. Или компромат, который надо срочно уничтожить: не дай бог, с обыском придут. Вот она это письмо и нашла. И припрятала. Никому не показывала – до самого пятьдесят шестого года.