Я выехала на тропу.

Держала путь в противоположную сторону от Улагана, где жили рабочие, и Бийского тракта. Я собиралась возвратиться в цивилизацию так, как мы и приехали в начале лета: сначала через перевал Кату-Ярык, а потом вдоль реки Чулышман к Телецкому озеру.

Волшебное было при мне, во внутреннем кармане штормовки, и оно грело мне сердце. Оставалось лишь возблагодарить всех богов (в которых я, разумеется, не верю) и мироздание за то, что они прислали мне его.

А ведь как все оказалось просто! В раскопе, под деревянным саркофагом, в котором изначально лежал труп Вождя (тело разорители могил вытащили некогда на поверхность), нашлась неприметная дубовая палочка. И никем она не была замечена. Ее не увидели самые первые, древние грабители – да и не нужна была им простая деревяшка, диким требовался металл: золото, бронза, серебро! Но ее не засекли и наши высокоумные ленинградские археологи.

Простая дубовая палка, в длину сантиметров тридцать и диаметром в два – правда, обточенная и искусно выделанная. На ней имелись непонятные знаки, похожие на письмена, буквы древнееврейского алфавита. Как они на ней оказались – неясно. Были ли они элементами азбуки? Ведь у этих древних людей, как говорили наши мудрецы, Миша Земсков и Машка Крюкова, не существовало письменности.

Поэтому-то мы ничегошеньки и не знаем о них.

«И поэтому столь важны (как наши ученые вещали) любые предметы материальной культуры, даже самые мелкие и незначительные, типа коврика или лошадиного потника».

Наверное, если б я им предъявила артефакт в виде резной дубовой палочки, они б с ума сошли от радости. Плясали бы вокруг нее, а потом выставили где-нибудь в музее, типа даже Эрмитажа. Но само Провидение надоумило меня скрыть находку и оставить ее себе.

На палочке, кроме иероглифов, имелись узоры, искусно выточенные древним ножом. И была она вся словно отполирована – но не от времени, не от того, что двадцать или все двадцать пять веков провалялась под землей. Нет! Я сразу заметила, что ее поверхность блестела от использования – прикосновений многих людей.

И тут кто-то словно шепнул мне… Клянусь, я услышала чей-то могучий голос: «Возьми это себе».

Не сказав никому ни слова, я оглянулась по сторонам. В раскопе я была совсем одна. И тогда незаметным движением сунула этот дубовый жезл за голенище сапога.

После работы в тот день под предлогом помыться я одна уехала к ручью на своем верном Ветерке.

Оставшись наедине с находкой, я долго рассматривала деревяшку. Она оказалась вырезанной из дуба – отец мой Петр Ефремович до того, как ушел в революцию, был столяром-краснодеревщиком и кое-чему меня в своем деле научил, во всяком случае – распознавать породы дерева.

Палочка источала магнетизм. В какие-то моменты мне казалось, что от нее исходит тепло и даже, как мне порой виделось, матовый свет.

И Салхын, который по большому счету был товарищем норовистым, стал подчиняться в тот день идеально. И потом – скажу, забегая вперед – он и в дальнейшем вел себя со мной с исключительным уважением. Казалось, понимает (и слушает!) не то что каждое мое движение, но каждую мою мысль.

Той же ночью, когда в палатке все улеглись, я взяла найденный предмет с собой в спальник. И знаете что! Он оказался теплым. Не от моих рук. Он был… словно живым… Будто котенок, источал привязанность, радость, понимание.

Я поняла, что оно, пролежав в подземелье тысячи лет, соскучилось по людям и признало меня своей хозяйкой.

С тех пор моя жизнь очевидно переменилась.

В ту же ночь я увидела сон – точнее, это можно было назвать видением – потому что пришло оно ко мне утром, когда я находилась на грани между забытьем и бодрствованием. Изображение, явившееся мне, оказалось таким ясным, словно я видела в кинематографе документальный фильм – причем лента была не черно-белая, как обычно, а цветная (я слышала, в Североамериканских Штатах такие начали в виде эксперимента снимать).

Я видела происходящее не только в цвете, но и сверху, словно кинокамеру каким-то чудом установили на птицу, которая парит над улицами города.

Мне открылся любимый Ленинград с чудного ракурса, с высоты примерно четвертого-пятого этажа, и я находилась как будто прямо над улицей, посредине ее. Подо мной бежали трамваи, ехали авто, шагали по тротуарам люди.

Улица внизу была та самая, где я живу, – Некрасова. И один из домов – мой.

Из единственного парадного выходил мой папочка. Только на дворе стояло не лето, как сейчас, а зима. Улица вся была припорошена снегом. А кто-то (не знаю, кто) словно произнес мне прямо в ухо хорошо поставленным голосом, как диктор радио: «Зима тысяча девятьсот тридцать восьмого года».

Значит, мне демонстрировали будущее. Я видела то, что случится через девять лет. С ума сойти, тогда мне будет целых двадцать восемь!

И вот папочка вышел из парадного. Хоть я видела все сверху, безошибочно узнала его. Все та же кожанка, которую он носил с самой гражданской, – уже в двадцать девятом году она выглядела заношенной и кое-где на воротнике треснула, а теперь-то, в тридцать восьмом, потерлась и подавно. Головной убор он, правда, поменял и шел не в заношенном малахае, над которым все смеялась бабушка, а в новой цигейковой ушанке с кожей.