Шрифт:
Мороз там у них был знатный, потому что от дыхания папы и других прохожих поднимались облачка пара. Картинка в моем видении, хоть и была цветной, из-за зимы и снега казалась черно-белой. Только стены домов на нашей улице были разноцветными – правда, слегка полинявшими от времени: розовые, коричневые, бежевые. И купол храма напротив нашего дома отливал золотом – только крест с него к тридцать восьмому году, видимо, сняли.
Папочка пошел по Некрасова в сторону проспекта Володарского [21] – на углу с Надеждинской улицей находилась остановка трамвая. Он обычно ездил к себе в Смольный на пятом номере. Я в своем видении как бы следовала за ним по пятам, будто кинокамера летела на высоте третьего-четвертого этажа.
21
Сейчас – Литейный проспект.
На пересечении Некрасова с Надеждинской [22] я вдруг увидела сверху вниз указатель: Надеждинская теперь называлась именем Маяковского! «Значит, – подумала я в своем сне, – пролетарский поэт умер? Или он стал настолько велик, что его именем, как в честь вождей, стали называть улицы при жизни?»
Но я не успела додумать свою мысль, потому что увидела, как рядом с папой тормозит черная машина. Пассажирская дверца ее раскрывается, и оттуда выходит дядя Вова Песочников. Я знала его, он служил в ГПУ и несколько раз приходил с женой к нам в гости.
22
Улица была переименована из Надеждинской в Маяковского в 1936 году.
Песочников – он был в таком же кожаном плаще, как папа, только гораздо новее – приветственно махнул отцу рукой. Видимо, хотел по пути подвезти его. Папа подошел, Песочников пожал ему руку, а потом открыл для него заднюю дверцу автомобиля. Папа похлопал его по плечу и залез внутрь. Машина сорвалась с места и умчалась – только она ехала почему-то не в сторону улицы Восстания, куда надо было папе, если б он направлялся к себе в Смольный, а в противоположном направлении, к проспекту Володарского.
Дикторский голос в моей голове вдруг явственно произнес с назидательной интонацией:
– Работникам НКВД рекомендуется во избежание возможных эксцессов производить аресты врагов народа не по месту жительства или работы, а в тот момент, когда они вырваны из своего привычного окружения: следуют на службу, или в командировку, или в отпуск.
«Что это? – встрепенулась в своем полусне я. – Значит, моего папочку арестовали? И он враг народа? И что такое вдруг услышанное мною “НКВД”? “НК” – это, конечно, “народный комиссариат”. А “ВД” – “внутренних дел”? Это, наверное, то же, что ГПУ, раз Песочников фигурирует в моем видении?»
Я не хотела и не могла верить в то, что видела. Но картинка, которую мне показали, и, главное, дикторский текст выглядели и звучали настолько ясно, что я не могла не думать об этом.
«Мой папа враг? Не может быть! Сейчас врагов и контриков ссылают и отправляют на Соловки, на строительство Беломорканала. Может, среди тех, кого берут, есть и невиновные люди? Подобное будет продолжаться дальше? И папочку тоже настигнет участь сия?..»
Сон (очень похожий на явь) закончился вдруг на полуслове и оставил после себя неприятное чувство.
На следующую ночь, когда я снова залезла в свой спальный мешок в обнимку с волшебным (так я про себя окрестила палочку), мне почему-то явилась моя бабушка. Она сидела на кухне нашей отдельной квартиры напротив меня, плакала, мелко трясла головой и приговаривала: «Да, да, нам надо срочно уезжать! Прочь, прочь из этого Ленинграда!»
И тогда после работы я решила написать отцу письмо. Обычно я писала маме, бабушке, иногда даже адресовалась маленькому братику Мите – но в этот раз решила побеспокоить папу.
Бабушка у нас в семье настоящий Бисмарк, как называл ее временами, смеясь, папа. Хотя она из отжившего класса, он очень уважал ее и всегда прислушивался к ее мнению. Но и он тоже, хоть и пролетарского происхождения, человек деятельный и умный. Иначе бы не выдвинулся в высокие сферы во времена революции и гражданской войны.
Я написала папе иносказательно: видимо, Соловками и Беломорканалами дело в стране не ограничится, и посоветовала, если что, бежать, не медлить. И предупредила его насчет Владимира Песочникова.
На следующий день я отпросилась у Земскова, села на Ветерка и отмахала через перевал двадцать километров в Улаган на почту, чтобы самой отправить письмо папе в Ленинград.
Это был второй случай прозрения.
О самом первом я говорила: оно заключалось в том, что Земсков неравнодушен к Марии Крюковой, а она спит и видит, как бы его охомутать. Но чтобы понять это, необязательно было применять волшебство.
Однако палочка продемонстрировала мне множество иных видений.