— С тобой невозможно разговаривать!

— Давайте помолчим.

Алина сидела на краю сцены, свесив ноги в непроницаемую тьму; тускло поблескивала ровно остриженная челка. К кулисе скучливо притулился Жан. В глубине сцены картинно раскинулась на стуле Кристина. Крюгерша строчила в блокноте, тщательно все протоколируя, как секретарь в суде. Я сидел в третьем ряду, скрытый сценическими сумерками, и впитывал происходящее.

— Живи, — сказал Мальстрём, прихотливо подсвеченный снизу настольной лампой. Голос звучал мягко и вкрадчиво, но от этой вкрадчивости оторопь брала. — Ну, или умирай, если хочешь, — но так, чтобы вокруг искрило! Мне что, опять Вирского звать на помощь?

— Он не лакей.

— Знаю, что не лакей. Лакей у нас Влад, — Мальстрём скрестил руки на груди, скрипнул креслом и утонул в тени: — Вызови в зрителе ответную эмоцию. Не знаю… смех, сумасшедшую нежность…

— Обычно я вызываю только сумасшедшую ненависть.

Мальстрём пружинисто подался вперед, блестя глазами в темноте:

— Расскажи зрителю, кто ты.

— Кто я или кто Жюли?

— Кто ты, когда ты — Жюли.

— А если я не захочу рассказывать?

— Сделай над собой усилие.

— Почему? Потому что так решили экстраверты? Ну а интроверты решили иначе. Социум это не устраивает, он лезет мне в душу на своем вездеходе. Я не разговариваю с гусеничными транспортерами. Такой вот генетический изъян. Вы ничего с этим не сделаете. Меня можно изловить, посадить на цепь, уничтожить физически, но я никогда не стану удобным для всех буратиной. Насильственная социализация не пройдет.

— Это тяжело понять.

— Люди предпочитают верить самым смехотворным бредням и бульварной конспирологии вместо того, чтобы признать тот очевидный, но неудобный факт, что существует мировосприятие, отличное от их собственного. Нейротипикам почему-то кажется, что каждый, кто не хочет с ними разговаривать, сошел с ума. На самом деле социум волнует свобода аутиста, а не его состояние здоровья. Им невозможно управлять — тем и неудобен. Свободных быть не должно. С Леманом на мехмате учится один парень, которого долго лечили от Аспергера и, видимо, не успокоятся, пока не убьют. Социум не останавливается на полпути, и если уж вцепился в кого-нибудь, доведет дело до победного конца.

— Ты тоже аспи?

Мальстрём помолчал и вплыл в конус света:

— Помнишь девиз Софии?

— Чувствовать и выражать — не значит трепаться, что бы ни думало по этому поводу коммуникабельное большинство. Если человек аутичный что-то проговаривает вслух, то только специально для нейротипичного. Учить аутиста коммуникации — все равно что учить рыбу плавать по-собачьи.

— Не хочешь говорить — пользуйся невербальными способами общения.

— Чего вы от меня хотите?

— Для начала определись, кто ты: мужчина, женщина?

— Ни то и ни другое. Меня не примут ни в мужском, ни в женском лагере.

— Ты ходишь по демаркационной линии. Хочешь — не хочешь, нужно выбирать. Иначе расстреляют.

— Пусть расстреливают. Не понимаю я, что такое пол. Сплошные условности. Глагольные окончания. Предрассудки. Гендерное барахло. Набор банальностей и стереотипов поведения среднестатистических мужчин и женщин, которые существуют лишь на графиках и в плохих пьесах. Вы просто смотрите на человека под априорно заданным углом. Это банальная лень и инерция. В отсутствие ярлыков придется думать, а не подверстывать людей под готовые схемы, которые продуцируют чьи-то штампованные мозги.

— Ты нас задерживаешь, — отрезал неумолимый Мальстрём. — Смотри — вся труппа, весь театр, весь мир стоит и ждет, когда ты разберешься с самоидентификацией!

— Я давно разобралась. Я агендер.

В сумеречном небе тут и там парили рукотворные шары, кубы и конусы из хвои. Парк Влюбленных представлял собой огромный лабиринт из стриженых кипарисов, живой коридор с системой симметрично нанизанных на него зал и кабинетов, соединенных арками, с декоративными беседками и скамьями в нишах, с хрустящим гравием дорожек и мозаикой газонов, плавно переходящей в ковровые узоры клумб; со сладкозвучными фонтанами в водной пыли и тихими гротами, возведенными в честь нимф, иссохших от неразделенной или трагической любви. Водная гладь отражала нереальный мир, где, как на медальонах эпохи рококо, застыли в галантных позах посетители.

У входа в парк красовался сферически остриженный кипарис, изображающий клубок Ариадны, а вместо Минотавра Тесея поджидал пригожий, но столь же кровожадный монстр: в самом сердце парка был пруд с островом Влюбленных и статуей Эрота в центре уменьшенной копии лабиринта. По выходным и будням толпы добровольных жертв стекались к парку-лабиринту, чтобы надолго заблудиться в его головоломных геометрически остриженных дебрях. Неуловимый Купидон менял имена и обличья с поистине божественной ловкостью и озорством. Аллеи населяли скульптуры вымышленных существ, небожителей и смертных, разыгрывающих сценки из мифов и легенд и демонстрирующих неофитам все грани ars amandi. По дорожкам, гордо возвышаясь над изгородью и пришлым людом, вышагивали на ходулях Черные Пьеро — безмолвные смотрители лабиринта в черных балахонах с жабо и белыми пушистыми пуговицами, в свободных черных панталонах и черных шапочках, венчающих набеленные лица с гротескными изломами бровей и траурной каемкой вокруг губ и глаз. Время от времени очередной Пьеро застывал в позе дозорного, сложив ладонь козырьком и обозревая окрестности цепким, все подмечающим взглядом. По вечерам эти черные мукомолы на котурнах развлекали публику: жонглировали факелами, глотали шпаги и изрыгали пламя. По праздникам над парком проливались пиротехнические ливни, распахивались веером и опадали пышные, орнаментальные узоры фейерверков и проявлялись, точно тайнопись, каллиграфические вензеля, нанесенные на ночное небо симпатическими чернилами. Реальность насыщала магия незримого мирискусника.