Если Джонсон, потенциальный мастер экономического органа, с самого начала оказался сидящим за великолепным музыкальным инструментом, в котором не было ни духового механизма, ни мехов, он, тем не менее, продолжал стучать по клавиатуре NRA с миссионерским рвением и маниакальной энергией. Не было человека, который бы более искренне верил в философию промышленной координации, которую было поручено реализовать NRA. «Я отношусь к NRA как к святыне», — говорил он. Он приписывал своему наставнику, Бернарду Баруху, лучшую формулировку экономического кредо NRA. «Правительство поощряет наши перегруженные промышленные комбинации и даже стимулирует их к увеличению производства», — объяснял Барух собравшимся в Брукингском институте в мае 1933 года.

По мнению Баруха и Джонсона, NRA могла бы остановить этот цикл с помощью спонсируемых правительством соглашений по ограничению губительного перепроизводства, распределению производственных квот и стабилизации заработной платы. Последний пункт был особенно важен. Если в NRA и была какая-то оправданная экономическая логика, то она заключалась в том, что восстановление экономики не может наступить до тех пор, пока сокращающаяся заработная плата продолжает высасывать покупательную способность из больной экономики.

Суть мышления Баруха и Джонсона заключалась в их общей враждебности к конкуренции. «Убийственная доктрина дикой и волчьей конкуренции, — называл её Джонсон, — стремящаяся съесть собаку, а дьяволу отдать заднее место», заставляла даже гуманных и справедливых работодателей снижать зарплаты и увольнять работников миллионами. В противоположность этому, говорил Джонсон, «в самом сердце „Нового курса“ лежит принцип согласованных действий в промышленности и сельском хозяйстве под контролем правительства». [318]

Эти идеи, возможно, и составили основу «Нового курса» в 1933 году, но сами по себе они были едва ли новыми. Они не только легли в основу опыта WIB во время мировой войны, но и нашли своё выражение в выступлениях министра торговли Гувера в поддержку торговых ассоциаций и профсоюзов в 1920-х годах, а также во встречах президента Гувера с лидерами бизнеса во время первой вспышки кризиса в 1929 году и в его широко разрекламированных призывах к сохранению ставок заработной платы в первые два года депрессии. Рузвельт воплотил аналогичные идеи в своём выступлении в клубе «Содружество» в Сан-Франциско во время предвыборной кампании 1932 года, когда он призвал «управлять ресурсами и заводами, которые уже имеются в наличии… приводить производство в соответствие с потреблением». [319] В мае 1933 года новый президент вновь зазвучал в том же ключе, когда пожаловался своим советникам на проблему «глупого перепроизводства». [320] С этой глупостью и порожденной ею жестокой конкуренцией NRA теперь пыталась покончить.

Мало в какой отрасли перепроизводство было более проблематичным, чем в хлопчатобумажном текстиле. Текстильная промышленность, как и производство каменного угля, была больна уже давно, ещё до наступления Депрессии. «Старая» отрасль, в Америке, как и в других странах, одной из первых применившая фабричную систему производства, хлопчатобумажная текстильная промышленность в годы после Реконструкции мигрировала из своей родной Новой Англии на Юг. «Приведите фабрики к хлопку», — проповедовали южные промоутеры, стремясь поднять промышленный «новый Юг» из обломков Гражданской войны. К 1930 году они преуспели сверх всяких ожиданий — Юг тогда производил две трети хлопчатобумажных тканей в стране, — но текстильная промышленность стала жестоко конкурентной, хронически страдающей от избытка мощностей, завышения цен и уже привычных бед, обрушившихся на труд.

Текстильщики долгое время подвергались жестокому обращению. Самой большой привлекательностью Юга для инвесторов на самом деле была не близость к хлопковым полям, а близость к изобилию низкооплачиваемой, не состоящей в профсоюзе рабочей силы. Сохранение дешевой и неорганизованной рабочей силы стало почти религией среди владельцев южных фабрик. Предгорья Аппалачей от Алабамы до Каролины были усеяны безрадостными городками, где белые «деревенщины», вырванные из своих изолированных горных усадеб, теснились в «кварталах и кварталах обшарпанных, разваливающихся домишек», как описала Лорена Хикок. [321] Целые семьи, включая детей семилетнего возраста, работали изнурительно. Иногда они трудились по ночам среди крутящихся веретен и облаков ворса, зарабатывая прожиточный минимум, который часто выплачивался в виде денежных купюр, пригодных только в магазине компании. Как и их двоюродные братья, оставшиеся в горах копать уголь, «ворсовальщики», долгое время угнетенные зависимостью, нуждой и страхом, видели, как их жизнь становилась все хуже и хуже по мере углубления Депрессии. Заработная плата упала до пяти долларов при пятидесятипятичасовой рабочей неделе. Тысячи работников фабрик были уволены. Те, кто остался на работе, с негодованием подчинялись ненавистному «растягиванию» — так рабочие называли практику, когда все меньшее количество рабочих заставляли обслуживать все большее количество шпинделей, грохочущих в их неумолимой шеренге на цеховой площадке. «Они просто добавляли ещё немного, — рассказывала одна из работниц, — и ты всегда оказывался в яме, пытаясь наверстать упущенное». «Много раз я мечтала об этом», — сказала другая; «Я просто терзалась в своих мечтах, как тогда, когда была на работе, хотела уволиться и знала, что не могу себе этого позволить». [322] Крики об отмене растяжек, а также требования признания профсоюзов привели к жестокой конфронтации между рабочими и руководством в 1929 году, закончившейся смертью начальника полиции и женщины-организатора профсоюза в Гастонии, штат Северная Каролина, от огнестрельного оружия. Теперь, четыре года спустя, над Пьемонтом витала напряженная атмосфера, когда падение цен и ухудшение условий труда вновь довели владельцев фабрик и рабочих до предела.

Неудивительно, что торговая ассоциация текстильщиков, Институт хлопчатобумажного текстиля, подготовила проект кодекса для представления Джонсону в день подписания Закона о восстановлении национальной промышленности. NRA обещал сделать для хлопкоробов то, что они оказались не в состоянии сделать для себя: положить конец резкому снижению цен и стабилизировать разрушительную конкуренцию в отрасли путем установления производственных квот для отдельных фабрик. В обмен на контролируемое правительством ограничение объемов производства — более того, в качестве механизма обеспечения соблюдения этих ограничений — производители согласились на сорокачасовую неделю как на максимум, который они будут требовать от своих рабочих. Кроме того, они согласились установить стандарты минимальной заработной платы. В качестве исторического прорыва они также обязались полностью отменить детский труд. Кроме того, в соответствии с разделом 7(а) NIRA, производители хлопка согласились, по крайней мере в принципе, принять принцип коллективных переговоров.