— Почему ты не там? — полюбопытствовала Мирослава.

Они уже пришли к более простому обращению, поэтому она сочла уместным спросить и об этом.

— Не потому, что не хочу, — неожиданно честно ответила Ингрид, выпрямляясь ещё сильнее. — Они считают меня недостойной их общества, ведь я заняла мужскую должность, чего до меня себе никто не позволял.

— Но это же не твой выбор, — нахмурилась Мирослава. — Это нечестно. Твой дар определил твою судьбу.

— Не совсем, — с горечью откликнулась вещунья. — Мою судьбу определила потеря ребёнка, которая и спровоцировала видения. Тогда ещё мне сочувствовали, но потом меня бросил муж и уехал в Петрозаводск. Он не справился, а у меня не оказалось выбора. Тогда мы жили с его семьёй, а когда он бросил меня, так продолжаться не могло. Родственников у меня к тому времени не осталось, но Вяземский позволил мне жить в моём нынешнем доме, который пустовал. Его парни довели дом до ума, и мне ничего не оставалось, кроме как поблагодарить и переехать. Но, если честно, жить мне тогда не хотелось, но этот дар не оставил мне выбора, и мне приходилось раз за разом вставать с постели, чтобы рассказать о том, что кому-то лучше не соваться в лес, а кто-то должен продать корову. Много маленьких поручений, которые держали меня на этом свете и не позволили мне пойти за сыном. — Её тон не срывался, он растекался плавным течением, но струившиеся из глаз крупные слёзы давали понять, что боль не утихла и вряд ли когда-нибудь покинет её. — Я сама не заметила, как начала вставать с кровати с желанием жить. Я говорю тебе об этом, чтобы ты знала, что в жизни происходит порой то, что вынуждает тебя чувствовать себя не то что даже ненужной, а всеми брошенной и почти мёртвой. Но если я смогла пережить это, то и ты должна.

Мирослава осознала, что плачет только тогда, когда Ингрид замолчала. Она утёрла слёзы, облизнула солёные губы и кивнула. Потом внезапно для самой себя притянула к себе вещунью и крепко обняла. Она с силой прижала её к себе и не расслабилась до тех пор, пока не почувствовала её руки у себя на спине.

— Спасибо, — растроганным шёпотом сказала Ингрид прямо ей в ухо.

Мирослава не считала, что её есть за что благодарить, но точно знала, что голос её подведёт, поэтому промолчала.

После того как они обе успокоились, то прогулялись ещё немного, болтая о разном, но ни о чём конкретном. Мирослава чувствовала себя по-настоящему живой и почти счастливой, несмотря на то, что на языке остался привкус соли. Она не знала, как подбодрить Ингрид, поэтому дарила ей то, что имела сейчас — своё доброе расположение, улыбки и касание рук. Та истосковалась по человеческому теплу, поэтому с благодарностью принимала любую ласку.

Солнце уже окончательно опустилось за горизонт, но тонкая полоска яркого света продолжала окрашивать рыжими, красными, оранжевыми лучами деревянные дома, рисунки, которые при таком освещении превращались во что-то более весёлое и живое.

Тогда же Ингрид опомнилась и поспешила домой, чтобы достать из печи их немного подгоревший ужин, а затем засунуть туда пирог с лесными ягодами. Мирослава нечасто участвовала в готовке, поэтому приятно удивилась тому, как вкусно есть то, к чему ты приложила руку. После сытного ужина Мирослава осталась прибираться на кухне и следить за пирогом, а Ингрид отправилась вставать на очередь в общественную баню, которая стала пользоваться популярностью только после приезда туристов. Самой вещунье предлагали построить баню, но она отказалась, предпочитая лишний раз видеться с людьми не по делам, а в обычной обстановке, пусть и банной.

Когда она вернулась и сказала, что можно уже начинать собираться, Мирослава как раз закончила убираться и достала пирог. Они его лишь немножко надкусили, а потом накрыли полотенцем, чтобы он оставался подольше горячим, решив полакомиться им всласть после возвращения.

Мирослава несколько раз посещала баню, но это было в Петрограде, дабы укрепить иммунитет. Это мероприятие всегда проходило в неловкости и судорожно сжатых пальцев на полотенце. Ингрид пообещала ей сделать этот поход незабываемым и вооружалась каким-то маслом, полезным для кожи и густым веником. Мирослава предупредила, что она раньше не парилась, и у Ингрид загорелись глаза. Благодаря этому, Мирослава поняла, что этот поход действительно окажется незабываемым.

И она не ошиблась. Когда она переодевалась в чистые вещи, — брюки и последнюю имеющуюся у неё с собой блузку с пышными рукавами, которые Ингрид сама забрала у искренне опечаленной Марты, к которой Мирослава пообещала себе зайти завтра — то не чувствовала своей спины и всего того, что ниже, зато словно впервые задышала полной грудью. Печку пришлось растопить до максимальной температуры, чтобы она хорошенько пропотела. Повезло, что Ингрид была привычная и с ними больше никого не было.

— Я точно не смогу завтра встать, — жалобно высказалась Мирослава, когда они возвращались домой.

После бани ветерок казался даже прохладным, и она поёжилась.

— Ничего подобного! Ты почувствуешь себя живой, как никогда, — засмеялась Ингрид, которая и сама была вся красная.

— Сомневаюсь, — с протестом застонала она. — Я словно никогда не была такой обессиленной и уязвимой.

— После бани лучше всего раскрывать свою душу и отвечать на вопросы, — с тем же весельем произнесла Ингрид. — Я знаю, о чём переживает твоё сердце, и хочу помочь.

Мирослава притихла и перевела взгляд на небо, выкрашенное в тусклые, серые оттенки, сверху на них давили потемневшие облака, прогоняя их на ночь со своих владений. Скоро должен был выйти месяц, набирающий размер с каждым днём всё больше и заставляющий содрогаться Мирославу. Она редко глядела на небо после захода солнце — травить душу не хотела, предпочитая притворяться. Порыв ветра — совсем не летнего, а прибывшего откуда-то издалека, с далёких холодных краёв — растрепал её влажные волосы и прогнал даже саму возможность сделать вид, словно её ничего не тревожит.

— Спасибо, — не своим голосом — эхом гуляющего ветра — отозвалась Мирослава и подумала, что погода действительно портится, а это обычно не к добру.

Уже дома у вещуньи Мирослава почувствовала себя так, как было обещано — живой, но не в хорошем смысле. Она действительно перестала ощущать привычные симптомы: в груди не саднило, в носу ничего не щекотало, а чай на сушеных травах, пахнущий чабрецом и ромашкой, убрал першение в горле, но сделал кое-что похуже. Мирослава почувствовала, как после горячего варева, вкусного домашнего пирога и бани её разгорячённое тело и сердце больше не принадлежало ей. Взгляд затуманился — так бывает, когда слёзы застилают возможность видеть мир вокруг.

Вещунья переоделась в домашнее белое платье с ажурной вышивкой по подолу и воротнику, на этот раз не обвязав талию поясом, и стала походить на обычную красивую женщину. Светлый её волос был распущен и переливался серебром, благодаря пламени расставленных свеч. При свете дня Мирослава даже не замечала седины в волосах вещуньи, а она ведь была ненамного её старше, а вон оно как — горе оставляет не только душевные, но и внешние отметины, чтобы человек не забывал о нём — всё логично и как будто правильно, но от этого на душе становилось до боли тоскливо.