— Поэтому ты предупреждаешь меня? Потому что женщине уже удавалось разбить ему сердце?

Он скривился до того сильно, что его лицо стало напоминать карикатурную картину, но всё же согласно кивнул.

— Ты с самого начала обещала быть неприятностью, но предполагалось, что для общины. Теперь ясно, что не только.

Мирослава не специально и не нарочно, может, даже против своих желаний, но всё же чувствовала гордость оттого, что именно её считают опасностью для кого-то. Что не она в этот раз хрупкое звено, о котором нужно переживать. Наоборот — её предупреждали о том, чтобы она не натворила дел.

— Ничего с твоим вожаком не случится, — легко пообещала она. — Я не планирую причинять ему боль.

— Так уж вышло, что не только этого чувства я побаиваюсь, — негромко признался Эрно, отводя взгляд в сторону.

Мирослава наклонила голову набок, пытаясь понять, что он имеет в виду. Из привычно закрытого — чтобы не запускать разгорячённый воздух внутрь — окна кабинета внезапно послышались громкие голоса и даже женское поражённое восклицание, вынудившие сосредоточенную Мирославу подпрыгнуть и ударить коленкой Эрно.

Тот поморщился.

— У тебя там сплошные кости, что ли? — уничижительным тоном вопросил он, поднимаясь, чтобы открыть окно.

В ответ она лишь скорчила рожицу его спине и осталась сидеть, прислушиваясь к тому, что творилось на улице. До этого Мирослава даже умудрилась позабыть о том, где находится, и поэтому на неё с новой силой навалились звуки и запахи сельской жизни, когда Эрно распахнул окно.

Спустя пару секунд он выругался и стремительно выбежал из кабинета, ничего не объяснив. Испугавшись, Мирослава тут же оказалась возле окна, ожидая увидеть страшные картины, но ничего, кроме людского столпотворения, от которого исходил громкий предвкушающий шёпот, слившийся в некрасивую какофонию звуков, она не увидела. Они все уставились на что-то посреди дороги, но для Мирославы обзор был закрыт. Поэтому она, недолго думая, бросилась следом за Эрно.

На улице было ещё светло, несмотря на близость вечера, а погода словно становилась терпимее с каждым днём. Солнце уже не припекало так нещадно, оставляя после себя обжигающие поцелуи, сейчас оно словно заключало в свои тёплые объятия, обволакивая тело со всех сторон. Ветер трепал волосы собравшихся на улице, и со стороны могло показаться, — если бросить взгляд ненароком — что одетые в белые льняные одеяния люди с развивающими волосами в разные стороны и вкрадчивым шёпотом, которым они говорили друг с другом, собрались здесь для какого-то древнего обряда.

Внезапно послышались звуки, похожие на бряцанье какого-то музыкального инструмента, к нему вскоре присоединился тихий барабанный марш, набирающий обороты. Среди этих звуком Мирослава, наконец, разобрала трескучее переваливание по неровной дороге повозки и лошадиный стук копыт.

Она пролезла через толпу, чтобы увидеть, как к участку неспешно едет повозка с очень старым, наверное, возраста Бориса Игнатьевича, а то и больше, мужчиной в свободной рубахе и штанах и сосредоточенной женщиной в платье на пуговицах, в которой угадывалось семейное сходство с пожилым мужчиной. Серое лицо старика было исписано многочисленными морщинами, цвет глаз потускнел, да и он сам казался придавленным к земле неподъёмным и невидимым грузом. Но на его губах плясала улыбка, которая отражалась в звучавшей музыке или, наоборот — она появлялась из-за неё.

Мирослава удивлённо рассматривала группу музыкантов, сопровождающую повозку. Она предположила, что это был местный хор — одну девушку она видела возле ручья, но никак не могла взять в толк, для чего он собрался вокруг повозки.

Среди группы была старушка, возглавляющая их шествие — её наряд отличался цветностью, даже её косынка была ярко-красного оттенка, а уж многочисленные бусы и колокольчики, которые звякали так, словно создавали отдельную песню, которая очень органично звучала в такт основным мотивом, пестрили самым смелым разнообразием форм и цветов. За широко улыбающейся старушкой, поющей грудным голосом на неизвестном Мирославе языке — он звучал одновременно и грубо, и нежно, словно шелест листьев на деревьях, но и как журчание воды, шла молодая девушка, выглядевшая куда скромнее своей наставницы — на ней и вовсе не было украшений, а одеяние было белым. Единственное, что сверкало на солнце — золотистые нити, которым было обшито её платье. Она двигалась плавно, словно плыла и подпевала мелодичным тихим голосом тогда, когда голос старушки начинал затихать. Остальными членами группы были мужчины, одежда которых отличалось почти вызывающей красотой на фоне женщин — на головах у них были шапочки с жемчугом, которые при попадании на них солнечных лучей почти ослепляли, фартуки поверх рубах, украшенные золотыми нитями, а на ногах — узкие суконные брюки с разрезом. Именно они держали музыкальные инструменты, которые не мешали им во время движения танцевать и двигать корпусом в разные стороны. Звуки сменялись с торжественных до робких. Мелодия то волновала сердце, сжимая в тисках, то расслабляла настолько, что хотелось прилечь на зелёную и мягкую травку и наблюдать за пушистыми облаками. Но когда повозка добралась до участка и возница успокоил лошадей, воцарилась тишина. Звучавшая только что мелодия оборвалась, а приехавшие гости, как предположила Мирослава, не шевелились, словно чего-то ждали.

Наконец, возобновилось бренчание канделы — струнного щипкового инструмента, на котором играли приёмом бряцания и который Мирослава узнала вблизи. Следом за ним послышалось глухое взволнованное дыхание барабанов, становящиеся громче и яростнее с каждым ударом. Женщины подхватили мотив, но в противовес ему запели на одной высокой ноте. Несочетающие звуки вводили в беспокойный транс, из которого было невозможно выбраться своими силами. Мирослава поймала себя на том, что борется одновременно с желанием куда-то бежать и остаться стоять на месте. В итоге она не могла пошевелиться, вслушиваясь в неутихающую странную песню без слов.

Женские голоса стали опускаться, а игра музыкальных инструментов набирать оборота — это был медленный процесс, и он продолжался до тех пор, пока их тональность не встретилась и своей общей силой и страстностью не взмыла до небес, а затем не прекратилась.

Оглушённая Мирослава почувствовала себя брошенной и одинокой. Все вокруг, начиная с прибывшего старика с женщиной, начали аплодировать, и она тут же присоединилась к ним. Но она всё ещё чувствовала себя так, словно внутри что-то оборвалось. Несмотря на тяжесть, которая возникла в теле, в груди Мирослава почувствовала облегчение и свободу. Она прикоснулась к глазам, которые были немного влажными, и рассмеялась. Своим странным облегчённым смехом она не привлекла внимание, потому что каждый в толпе, как и она, продолжал приходить в себя.