— Знакомься девонька – хранитель дома это наш, Добролюбом зовут.

Она снова посмотрела на старичка, поклонилась, насколько могла это сделать лежа, и, улыбаясь, поприветствовала, как было положено:

— Здравия тебе, Добролюб.

— Хороша девица, ай, хороша-а, — весело сощурившись, одобрительно протянул старичок, — а зовут-то тебя как?

— Леоной, — тихо ответила засмущавшаяся девочка.

— Ну чтож, и тебе здравия Леона, и тебе, — хохотнув, добродушно проскрипел старичок, поглаживая бородку.

Ружена тем временем собрала в миску все оставшиеся тряпицы и встала с соломенной постели.

— Ты полежи еще маленько, скоро в баньку тебя свожу, — сказала она, выходя из комнаты.

Девочка снова взглянула на свое тело. Там, где Ружена сняла повязки, остались грязные, желто-черные разводы, а множество вчерашних ран и царапин уже затянулось тонкой розовой кожицей, немало удивив малышку — они успели зажить так, словно она провела без сознания не меньше трех дней.

За стенкой слышался стук посуды, плеск воды и тихий монотонный шёпот бабушки Ружи. Судя по тому, что из дверного проема лился яркий свет, солнце уже стояло высоко.

Добролюб, до того с веселой хитринкой рассматривавший девчушку, вдруг перевел взгляд куда-то в пустоту и нахмурился.

За окном залилась громким лаем собака, послышались всхрапы лошадей и скорый перестук копыт. Бабушка Ружа затихла.

— Не друзья это к нам пожаловали, — прищурившись и хмуро сведя к носу брови, проворчал домовой, когда в проеме вновь появилась Ружена. Та молча кивнула ему и повернулась к девочке.

— Ты не пугайся, дитя. Сиди да помалкивай. Даже если эти гости по твою душу, так уедут они несолоно хлебавши.

Через мгновенье полог опустился, вновь погружая комнатку в темноту, и лишь слабая полоска света не давала полностью потерять возможность что-то видеть.

Девочку сковал леденящий душу страх. Ее нашли? Что же тогда стало с мамой? Неужели они с отцом все же погибли? «Нет, этого не может быть!» — мысленно запротестовала малышка. Горло сдавило, из глаз ручьем потекли слезы. Она с трудом сдерживала рыдания и всхлипы, понимая, что нужно сидеть тихо и не выдавать своего присутствия, как было наказано.

— Я ненадолго уйду, деточка. Ты уж не пужайся тут, помни, что Руженька сказала, — проскрипел Добролюб и растворился в воздухе.

Во дворе тем временем раздались мужские голоса. Они быстро переговаривались между собой, придерживая пофыркивающих лошадей. Кто-то громко отдавал приказы. Спустя несколько секунд, Леона услышала глухой стук в дверь.

— Ась? Хто это тама? Иду-иду, — раздался голос Ружены, ставший как-то вдруг по-старчески глухим и скрипучим.

Леона услышала шаркающие шаги и звук с трудом открывающейся тяжелой двери, потом снова шаги, уже тихие и снова скрип дверей где-то в отдалении.

— Здравия тебе, матушка. — Донесся до Леоны гулкий мужской бас, и по ее спине пробежал противный холодок — голос был ей знаком. — Дочка у меня недалече как вчера пропала, в лесу заплутала видать. Может видела ее? Леоной звать. Волосы русые, лет девять на вид, немногим меньше двух аршин[3] ростком. Подсоби, всю ночь ее искал, не дай Боги волкам попалась.

Леона чуть не задохнулась от возмущения из-за такой наглой лжи. А если бы Ружена не знала кто она и поверила этому «Родителю»? А если бы она все-таки пошла в деревню и там бы ее спокойно отдали найденному «тятьке»? Девочку всю надуло от злого негодования и бессилия. Так хотелось выбежать и зло крикнуть: «Ты лжешь! Ты убийца!», а потом… потом сотворить с ним что-нибудь очень плохое, так чтобы он пожалел обо всем, что сделал. Но она была всего лишь маленькой слабой девочкой, и это ее бессилие злило ее еще сильнее.

Леона тихонько притянула к себе колени, на мгновенье скривившись от боли в мышцах, и, крепко обхватив их руками, сжалась, чутко прислушиваясь к происходящему.

— Ох, штож это делаться-то. Ты прости милок, прости родненький, нечем мне тебе помочь. Вчера хроза тутошки бушевала, так-с я из избы-то и не выходилась даже, поховалась[4] от непогоды-то. Я женщина зело старая ить, кости-то на хрозу ломить начинает, так я на печи косточки хрела. Не видывала я никохо, да нихто и не захаживал сюды. Да ты поди дальше, там вона по тропке деревенька стоит, авось туды твоя дочурка зашла-то, поспрашивай местных, милок, может видел хто.

— Не юли, матушка, — медленно и жестко проговорил мужчина, — я по следам ее шел, а они сюда ведут. Ты ведь не надумала скрывать дочь от родного отца?

— Да ты шо, милок. Я ни в жизь, за ково ж ты меня принимашь-то? Шо я зверь какой, али тать[5] бессовестный дитя от батьки утаивать? — воскликнула Ружена с неподдельным изумлением в голосе.

— Коли так, может позволишь мне осмотреться у тебя? Вдруг она спряталась тут-где от непогоды, уснула. Успокой отцовское сердце.

— Ну тык осматривайся, милок, осматривайся, чего бы и не осмотреться-то, раз за дите душа болит. Там вона хлев у меня, токмо вы поосторожничайте робятки, козочка тама стоит, не напужайте ее, а то молоко скинет ишо. Да ты проходи-проходи, родненьхий, охлядись, вон тама у меня лесенка на чердак-то идет, коли бы и забрался хто так, шобы я не увидала, так почитай токмо туды.