— Так ты — католичка, — догадался он.

— Это плохо?

— По мне — лучше бы мусульманка!

Слезы высохли. Взгляды сделались колючими.

— Что ж ты так разнервничался, когда увидел крест? Жалко стало православного ребенка? А католик и мусульманин пусть подыхают! Так?

— Ты — невежественная женщина! К тому же лживая!

— А ты — не христианин! Ты ограниченный, темный язычник! Тебя близко нельзя подпускать к алтарю!

Не думала она, что все превратится в пошлый, теологический спор, но остановиться уже не могла.

— Думаешь, покаешься, попостишься и простятся грехи? Черта с два!

— Знать тебя не желаю!..

— Привет архиепископу! Подобрал тебе такую красотку, чтобы никто не завидовал!..

— Изыди, Сатана!..

Борщ в тарелках так и остался нетронутым.

Почему так катастрофически не везет, думала она. Почему нет в мире гармонии? Почему человек, так похожий внешне на брата, оказался козлом? Почему брат, которого она любит больше всех на свете, такой нелепый и такой неустроенный? Почему с самого детства ее преследуют семейные дрязги и от семьи остались ничтожные осколки? И еще миллион «почему»…

Долго уговаривать Ивана не пришлось. За одну упоительную ночь он готов был для нее на любой подвиг, а уж за то, чтобы такие ночи повторялись и повторялись…

— Одного не пойму, зачем тебе это надо? Что там можно взять в этой квартире?

— Ничего брать не стоит. Хотя грабеж для отвода глаз неплохая задумка. Пошарь по шкафам, на всякий случай. Может, что-нибудь и найдешь.

— А на хрена? Мне и так хорошо.

Время от времени разговор прерывался. Мадьяр не мог быть слишком долго безучастным к ее телу.

— А знаешь, — признался он, едва отдышавшись, — я соскучился по настоящему делу. Люблю пощекотать себе нервишки. Бизнес — занятие довольно пресное. Эдакое недосоленное и недоперченное блюдо.

— Ну, ты даешь!

— А у тебя разве не так? Просто боишься себе в этом признаться. Не надо лицемерить. Я убиваю, потому что мне это нравится. И пусть от меня не ждут раскаяний и оправданий. Ненавижу, когда распускают сопли!

— А ты страшный человек, Иван.

— Разве? Ты меня не очень-то боишься.

— Ты раньше не был таким. Подобрал меня с улицы, обогрел, приютил.

— Это самая странная история, которая со мной приключилась в жизни. Какая-то загадка без разгадки. Сколько ни пытался узнать, что ты там делала в то утро, бесполезно. Сама ты ничего не расскажешь. И никто из моих друзей, живущих в том дачном поселке, тебя не знает. Ты действительно спала на ходу? Ты лунатик? Но больше это не повторялось, пока ты жила у меня. А еще меня прибила венгерская фраза.

— Со мной это случилось впервые. Поверь, Иштван. Хотя все может быть. Во сне я плохо соображаю. А не объясняла я тебе, потому что себе не могла объяснить. Это самая странная история не только в твоей жизни. Не знаю, заметил ты или нет, как я удивилась табличке при въезде в город. Хотя в твоем рассказе мелькало название города, но я, если честно, не очень-то прислушивалась к твоей болтовне. Так вот, я считала, что мы едем в Челябинск.

— В Челябинск?

— Ну, да! Ведь накануне я веселилась в теплой компании на даче, под Челябинском. Мы изрядно выпили, натанцевались, и меня сморило. Последнее, что помню, начиналась гроза. И самое главное, я засыпала в одежде. Никто бы не посмел до меня пальцем дотронуться.

— В это верю! А остальное — лабуда! Хотя над тобой могли подшутить. Челяба — не Сан-Франциско. На машине, да по ночной магистрали — часа четыре, не больше. Но где же, в таком случае, твои челябинские друзья?

— Какие друзья? Случайная компания. Они даже имени моего не знали.

— Да, бурно протекала твоя жизнь! Зато через недельку уедем во Львов, и там я тебе обещаю мир и покой.

Она прижалась щекой к его плечу, прошептала в полудреме: «Птицы поют, как перед концом света». И уснула.

Длинные, узловатые пальцы Ивана, с легкостью пианиста, набрали код подъездного замка.

Время было выбрано не самое подходящее. На улицах полно народа, много молодежи, ведь рядом университет, а у молодых глаза зоркие, взгляды цепкие.

Он постарался одеться попроще, но внешность у него запоминающаяся, хищная внешность, орлиный нос, глубоко посаженные черные глаза. А еще высокий рост и почему-то солдатская выправка. Шерлок Холмс, со своей дедукцией, сказал бы: «Бывший офицер», и, возможно, даже назвал бы кампании, в которых он участвовал. Но Мадьяр от армии и то в свое время отбрыкался, не говоря уже о военных кампаниях. С недавних пор он считал себя убийцей-романтиком.

Иван поднялся на площадку между четвертым и пятым этажом. Расстегнул саквояж, достал оттуда рясу и крест. Облачился. Зарядил пистолет, надел глушитель. Усмехнулся, вспомнив, какое впечатление произвел на Аиду в этом наряде. Она даже присела на табурет с разинутым ртом. Все-таки у девчонки сдвиг на почве религии! Впрочем, каждому — свое, кому-то нравятся погоны и аксельбанты, а кому-то рясы и кресты.