Татьяну доставили в аэропорт на полицейской машине, за час до вылета самолета. Она лыка не вязала, и весь полет ее тошнило так, что стюардессы не успевали подносить кульки.

Аида сохраняла спокойствие, хотя внутри у нее все кипело.

— Ден сказал, что ты похожа на шаровую молнию, — балагурила пьяная подруга, — и что вокруг тебя — всегда куча трупов!

— Где ты видела Дена?

— Он вернулся, когда ты лежала в больнице. И мой папка умер тоже из-за тебя!

— Это Ден тебе сказал?

— Нет. Это мне сказал Будда в Аютае. Мы с ним подружились. Клево! У меня будет от него ребеночек! Такой хорошенький-прихорошенький. Наполовину сиамец!

Аида никогда не понимала, зачем нянчится с этой идиоткой? Почему не может на нее как следует разозлиться и порвать всякие отношения?

— А твой попик перевез свою попадью на Мамина-Сибиряка! — хохотала Татьяна.

Ледяной уральский воздух быстро отрезвил Татьяну.

— Аидка, прости! Я по пьяни! Я не со зла! — оправдывалась она перед подругой.

Та, молча, усадила ее в такси, заплатила таксисту и хлопнула дверцей.

— А ты разве не поедешь домой? — крикнула ей вслед Татьяна, но Аида не обернулась.

В тот же день она улетела в Санкт-Петербург.

В маленькой общежитской комнате Родиона ей вдруг стало грустно, как никогда. Почему она должна обо всех заботиться? Вот, к примеру, ее брат. Тридцатилетний мужчина, с двумя дипломами, а солидности ни на грош! Жить совсем не умеет. И без нее сдохнет в этой вонючей общаге! Не говоря уже о других членах семьи.

Банковский счет ее приятно удивил. Двести тысяч долларов. Восемьдесят она получила от Сперанского за программу-минимум, двадцать — от Игната Заварзина за голову Сперанского, сто перечислил литовец за тройное убийство. Не зря рисковала жизнью и здоровьем.

Города она совсем не знала. Родиону пришлось быть ее гидом. На Фурштадтскую они забрели совершенно случайно. Ей срочно понадобилось в аптеку., и они заглянули в ближайшую. А потом ей бросилась в глаза ажурная, чугунная ограда. Чугунное кружево, очень тонкой работы. А за оградой — крохотный дворик, с плакучими ивами.

— Что это?

— Кажется, роддом.

Она спросила у него название улицы. Родя тут же принялся наводить исторические справки, но она не дала ему забраться глубоко.

— На этой улице мы купим квартиру, — заявила Аида тоном, не терпящим возражений.

— Ты с ума сошла? Эго безумные деньги! Ты вообще представляешь, сколько это может стоить? Ты попала в город-музей! Это тебе не Урал и не наша азиатская дыра!..

— Родя, милый, заткнись, пожалуйста! Нет ничего на свете дороже денег.

Через неделю они въехали в пятикомнатную квартиру на Фурштадтской. Денег хватило даже на мелкий ремонт и на мебель. В одной из комнат сохранились шелковые обои начала века. Аида решила их не трогать, выделив эту комнату брату.

Родион был сам не свой от счастья, ходил на цыпочках, щупал обои, любовался эркером и видом из окон. Потом сел по-турецки на пол, под лепным потолком, с хрустальной люстрой, купленной наспех в ближайшем антикварном, и пустил слезу.

— Аидка, ты — волшебница! Отец с ума сойдет, когда узнает!

— Все у тебя сходят с ума! А между тем в нашей семье есть только один сумасшедший — это ты!

Город ее очаровал так, что даже стерлись таиландские впечатления. Уезжать не хотелось, да она бы и не уехала, если бы пьяная Татьяна каждый раз не врывалась в ее размеренную питерскую жизнь, не корчила издевательскую гримасу, не смеялась бы в лицо. Это становилось навязчивой галлюцинацией, страшной, мучительной.

Она вернулась в Екатеринбург в начале мая. Многое изменилось за это время. Татьяна сдала на права, и будучи в нетрезвом виде, успела уже разбить один из отцовских автомобилей. Ее лишили прав на полгода.

Литовцы, через посредническую фирму, завладели половиной акций медеплавильного комбината. Грузовики с медью опять поехали в Литву. И это кое-кому не нравилось.

Денис избегал встреч с Аидой. По крайней мере, ей так казалось.

Объявился Мадьяр. «Я вернулся только ради тебя. Я рискую жизнью и процветанием мой фирмы»…

И тогда же, в мае, она достала из почтового ящика письмо, без обратного адреса, и прочла набранный на компьютере текст: «Убирайся вон из нашего города, если дорога тебе твоя жизнь и жизнь твоей старухи!»