Йерсена закусила щеку и не пискнула.

— Ну?

Засвистел еще удар.

— Ну?! Пока не начнешь считать, хоть до утра буду лупить.

Тогда Йерсена все же выдавила:

— Раз.

Еще удар. Она зажала палец меж зубов, впиваясь в него так, чтобы боль эта пересилила боль ту.

— Два.

— Громче! Я не слышу.

— Два!

Свистнул еще удар. На этот раз Йерсена промолчала.

— Ну?

Еще раз.

— Ну?!

— Я дальше не умею.

Женщина замерла. Перевела дух и поправила острую пряжку, что врезалась в руку.

— Ну тогда сначала.

И еще удар.

Когда все кончилось, Йерсена поняла, что зубы разжимать больнее, чем и дальше кусать палец — на нем каплями набухла кровь. Соленый мерзкий привкус намертво осел на языке.

— Вставай. Долго ты собираешься валяться голым задом кверху?

Йерсена принудила себя шевельнуться и неловко поднялась. Решилась вскинуть взгляд на краткое мгновение — злой и горящий, спрятанный под челкой. Взгляд человека, что не раз сказал себе: придет рассвет нового дня, и в этот день ты отомстишь им всем.

Женщина только хмыкнула и сжала губы. Достала из ведра забытую в нем тряпку и в лицо швырнула — только брызги полетели. Противный затхлый запах сырости свербел в носу.

— На, оттирай. Пока стена не будет белая — не выйдешь и на ужин не пойдешь. Увижу в ремтере — приволоку обратно за волосы и отдраю стену твоей мордой, поняла?

Вонючая и грязная вода текла с лица на грудь мерзкими струйками.

Женщина удалилась, громко хлопнув дверью, а Йерсена поплелась к стене, губу кусая. Урчало в животе.

Она уселась, тщательно оттерла с пальцев угольную черноту, тряпку к стене прижала, замерла. Руки тряслись. И как она ни упиралась, как ни сились болью в губе себя перебороть, а все же унизительно и громко разрыдалась.

Темная ночь до самого утра тому свидетелем была.

Глоссарий

Амтскетт — “должностная цепь”; тяжелое ожрелье, лежащее на плечах и являющееся официальным знаком отличия.

Хохмайстер — то же, что и Верховный Магистр.

Прошло немало дней, в течение каких Йергерт не смел попасться Вельге на глаза. Он не заглядывал в фирмарий и во время трапез в ремтере старательно прятал глаза и силился прийти попозже и уйти пораньше. Он боялся.

Когда его послали отнести в фирмарий простыни и наволочки, он молился, чтобы мать уже забыла и простила, или — лучше — вовсе не заметила его прихода. Нагруженный тюками, он старался проскользнуть в дверь тихо, аккуратно, никого не потревожив, и также тихо скинуть ношу где-нибудь в углу.

В фирмарии стояли крики. Присмотревшись, Йергерт различил, что это была Сафия, рыдающая и заламывающая руки перед мужем. Брат Вингард сидел неподвижный и не реагировал, глядел перед собой, и только губы слабо шевелились, что-то бормотали.

Йергерт отвернулся. Он прежде слышал болтовню, что дар берет свое и, как и всякий шепчущий, брат Вингард постепенно расстается с разумом — срок подходил: почти что половину века тот смотрел, как год сменяет год, а дольше полувека шепчущие, как известно, не живут.

И все равно смотреть, как от доселе гордого и опытного брата остается только оболочка, было тяжело. Йергерт не знал, куда девались вот такие шепчущие, сожранные даром, но знал, что ни один из них не задержался при фирмарии надолго. Они куда-то исчезали вскорости после того, как расставались с разумом; куда — Духам известно.

Мальчишку, что замешкался в дверях, небрежно отпихнули в сторону, и в госпиталь влетел брат Виланд. Он замер перед койкой и смотрел во все глаза, не говоря ни слова — братья не только лишь по вере, но по крови, они делили вместе с ней и дар. Когда-нибудь его ждет то же самое.

Стараясь не таращиться на них, Йергерт заметил мать. Она, угрюмая, смотрела на него и хмуро поманила. Смиряясь с неизбежным, Йергерт подошел.

Не говоря ни слова, Вельга ухватила его за загривок и втолкнула в комнатку, грубым рывком свалила его ношу на кровать.

— Пришел-таки, засранец. Думал, вечно бегать сможешь?

Он молчал, разглядывая пол.

Ее это лишь разозлило, и она схватила его за ухо, чтоб запрокинуть голову и вынудить смотреть в глаза.

— Смотри, стервец, не думай отворачиваться. Нравится?