Тогда она взглянула мельком на него, увидела, как он шатается от слишком сильного замаха, и вдруг кинулась вперед, вцепилась в ногу, что есть мочи дернула. Йергерт упал, а она, даже не вставая, бросилась к нему по полу, точно ящерица.

И в этот миг он испугался — этой дикости ли и отпора, самого себя ли — но взгляд вдруг перестал быть таким жутким, а за ним ушла и спесь. И вместо драки он отдернулся, вскочил, и выплюнул распластанной девчонке:

— Бешеная!

Она лежала до тех пор, пока он не заторопился вниз, расталкивая остальных детей и перепрыгивая через две ступеньки. Тогда лишь поднялась и шмыгнула. Утерла нос — из-под него бежала струйка крови, вымаравшая рукав.

Вокруг стояла тишина. Дети смотрели.

— Эй!

В толчее она не сразу поняла, что обратились к ней.

Забитая детьми, кухня мгновенно стала душной и ужасно тесной. Они лепились к стенкам и столам, стояли группками и тесными кружками и болтали — и часто-часто пялились на хмурую Йерсену. Ей чудилось, что каждый небольшой обрывок фразы про нее, что всяческий случайный смех — над ней, и она только и могла, что утыкаться носом в кружку, прятаться за ней.

Все тело ныло и тянуло, и она старалась этого не замечать, но не могла.

— Ты как? — к ней подошла девчонка, старше и гораздо крепче — Рунья. — Не слишком-то переживай. Отца его под Линденау взяли в плен — вот он и разорался. Перебесится.

Йерсена ничего ей не сказала, но заставила себя кивнуть. Она не знала, что ей говорить, зато знала другое — не простит. Ее-то матушка и вовсе умерла — и ничего, не лезла ни пинаться, ни кричать, и даже пойти с рыцарем смогла, хоть страшно было и хоть много раз хотелось ночью подойти и удушить его — за всю деревню. И ей стало почти смешно, что этот вот, не потерявший никого, — такая неженка. И лишь теперь чуть развязался узел страха, даже губы дрогнули в улыбке.

— Ну вот, другое дело! — оживилась Рунья. — Ты не стесняйся так. Нас много тут — нравится или нет, а вместе жить. Привыкнешь, что к любому можно подойти.

Йерсена снова не ответила и сделала глоток — отвар не слишком помогал избавиться от голода. Живот урчал.

— Я есть хочу, — сказала она наконец. — Из-за чего нам надо ждать?

— Мы после братьев, — Рунья тоже сделала глоток и сплюнула листочки с раздражением. — Мы тут не гости, а нахлебники. И нам велят быть благодарными, что вовсе кормят, одевают, учат — а могли бы гнать.

— А почему всего два раза? Матушка учила, что днем надо есть, чтобы расти…

— А потому что Орден тут, не кухня мамкина. — Йерсене прежде показалось, будто Рунья разозлись, но теперь особенно отрывисто звучал угрюмый голос. — Сюда приходят служить Духам, а не наедать бока. “И должно скромными и сдержанными быть, и лишнего не есть, не пить и не носить, денег за помощь не просить, и кулака не поднимать на брата…” — Казалось, будто она сплюнет в раздражении.

Йерсена неуверенно потерла ноющую руку. Она подумала, что как Магистр врал про сытость и достаток, так и правила всем врали — можно руку поднимать выходит, раз никто не помешал ее ударить. В Ордене все время врут.

Тут вдруг какая-то девчонка сбоку вытянула руку и перевернула кружку — дети шарахнулись, но все равно капли на башмаки попали. Йерсена в удивлении смотрела на нее и ясно понимала: та специально. Так и стояла теперь девка, долговязая и вся белесая, и кружку дном наверх держала, пялилась на лужу.

— Кр-рас-сивое…

Казалось, что она намеренно коверкает слова.

— Не обращай внимания, — Рунья взяла Йерсену за плечо и отвернула. — Странная Йиша это. На голову слабая — уж Духи весть, за что.

Вот только было невозможно не смотреть — слишком нескладная была девчонка, длинная и будто бы кривая. Жидкие волосы заламывались на плечах соломой, выгоревшей добела, а странные глазенки, широко посаженные и косящие, казались жуткими из-за белесых мерзеньких ресниц. В ее уродстве было что-то, что приковывало взгляд.

Тут наконец-то звякнул колокол, что позволял им возвратиться в ремтер. И дети кинулись туда бегом, спеша урвать куски — немногое осталось после трапезы. Мальчишки и девчонки жадно подбирали капли и лизали миски, доедали корки, позабытые среди тарелок, с завистью глядели, как облаты обдирают пригоревшую ко дну корочку мяса за столом капитула.

Посуду после них хватило бы ополоснуть — шутили полусестры, когда дети приносили им ее обратно вниз. И каждый раз Йерсена вспоминала, как вертела носом дома, не желая есть остывшее с белым налетом смальца или нелюбимое.

Ей приходилось до крови закусывать губу, чтобы не плакать.

Гертвиг смотрел, как доцветали георгины. В саду фирмария они цвели из года в год, и в этом срок их истекал — скукоживались лепестки, и повисали головы, дряхлая седина вымарывала цвет.