Шрифт:
Как этот мальчик проникает мне в голову?
— Я не твоя мать. Ты же знаешь это, да? — Больно это говорить. — Обещаю, мы вернём тебя к твоей настоящей…
— Мамочка…
— Нет, малыш, тебе нужно перестать так меня называть. — Наклоняюсь к ванне, чтобы вытащить пробку. Не смотрю, куда тянусь, держа взгляд на мальчике, пока пальцы нащупывают резиновую пробку на ржавой цепочке. Пора вытаскивать его. Ты только посмотри на него: он уже сморщился. Бледная кожа покрылась пузырями, вся в морщинах. Вздулась.
— Мааааамочка…
— Я не твоя мать—
Что-то скользкое сжимается у меня между пальцами в ванне. Рука натыкается на мягкий комок дёргающегося желе. Похоже на очищенный помидор.
Заглядываю в ванну.
Сначала ничего не вижу. Не могу разглядеть, честно. Не на что смотреть. Но постепенно глаза различают прозрачную тень, пойманную в водовороте, утекающем в слив.
В ванне медуза. Крошечная гребневиковая. Без щупалец. Они не жалят, но летом они заполоняют Чесапик и забивают крабовые ловушки.
Как, чёрт возьми, она сюда попала?
Насчитываю три, плавающих в ванне, все меньше моей ладони. Слабого розового оттенка. Ребристые очертания их облакоподобных тел дрейфуют и кружатся в воде у ног мальчика.
Откуда они взялись? Из крана? Могли пробраться через трубы?
— Давай вытрем тебя, — говорю, отгоняя панику. — Встань для меня.
Он послушно подчиняется. Я накрываю его голову полотенцем, вытирая волосы. Он не видит, как я заглядываю в ванну, пока одна крошечная медуза за другой исчезают в трубе. Некоторые слишком большие и скапливаются у слива, образуя затор.
Сколько их там?
— Давай посмотрим на тебя, — говорю. Поворачиваю его, проводя пальцами по шелковистым волосам, ищу проплешины, сыпь или ожоги. — Вот. Чистый, как новенький—
Стоп. Что-то за ухом.
— Кажется, пропустила пятнышко. — Держись, Мэди, не паникуй—
Что-то прицепилось к его мочке. — Нашла картошку. — Наклоняю голову мальчика вперёд, чтобы разглядеть лучше. Он не сопротивляется. Не дёргается. — Дай мне…
И тут я вижу.
Морской жёлудь.
Я сразу понимаю. Его желудёобразная раковина врослась за ухом, не больше десятицентовика.
— Не двигайся, малыш. — Медленно тянусь к ней, дрожа запястьем. Панцирь приоткрывается, обнажая перистые усики, слепо вытягивающиеся в поисках пищи.
— Вот так, не шевелись… — Мальчик не моргнёт, когда я зажимаю моллюска между пальцами и выдёргиваю. Он отрывается от бледной кожи, оставляя крошечное розовое пятнышко.
— Готово. — Поднимаю его к свету. Кружевные усики моллюска вытягиваются из раковины, словно язык, ловящий воздух. Меня бросает в дрожь. Как он мог вырасти…
Швыряю моллюска в унитаз — его раковина тук-тук стучит о фарфор — и смываю.
— Мамочка. — Его губы не шевелятся.
— Пожалуйста… Не называй меня так.
— Мамочка. — Почему его губы не двигаются?
— Прекрати.
— Мамочка. — Как я могу его слышать, если его губы не—
— Генри!
— Что, — говорит он прямо у меня за спиной, стоя в дверном проёме ванной, опираясь о косяк. Сколько он там стоял? Просто наблюдал за нами?
Я открываю рот, но слова не выходят. Приходится заставлять себя что-то сказать. Хоть что-то. — С Скайлером что-то не так. Мальчик… Он болен. — Ты тоже болен, чуть не добавляю.
— По-моему, в порядке.
— Ты смотришь?
— Что я должен увидеть? — Чтобы доказать свою правоту, спрашивает: — Как ты себя чувствуешь, Скай?
— Паааапочка.
— Видишь?
— А ты? — Он едва может на мне сосредоточиться, глаза полуприкрыты, будто усталость просочилась в самую глубь костей. — Ты выглядишь так, будто вот-вот рухнешь.
— Родительство выматывает. — Ещё бы. Но не так.
— Откуда тебе знать? — Мгновенно жалею об этих словах, как только они срываются с губ.
Веки Генри медленно опускаются, словно в замедленной съёмке, больше похоже на глубочайшую усталость, чем на обиду. — Скайлер просто не такой, как другие дети.
— Всё, — встаю. — Если ты не собираешься этого делать, я сама отвезу его в больницу.
Генри не сдвигается с дверного проёма, преграждая путь. — Скайлеру не нужен врач. Ему нужна семья.
С Генри практически невозможно спорить. Он стал невъебенно непробиваемым. Я не знаю, что ещё сказать. — Как долго, по-твоему, ты сможешь его прятать?