Я развернул одеяло, освобождая твое тело. Атлас был скользким. Холодным. Он мерцал под лунным светом. Я возьму его домой. Ты — тот, кто ждал в кроватке, — будешь нуждаться в нем, чтобы согреться. Но казалось неправильным оставлять эту версию тебя без защиты.

Поэтому я разорвал одеяло пополам. Разделил его прямо посередине.

Одно для тебя, и одно для тебя... Все будут счастливы. Все будут в тепле.

Мне нужно было что-то, чтобы утяжелить тело. Кирпича не было. Один лежал у причала, но я не собирался разворачивать лодку. Тело должно было удержать ловушку на дне, как я рассудил, поэтому я взял нож и перерезал веревку, привязанную к буйку.

Эта ловушка должна была остаться на дне. Я не хотел, чтобы кто-то нашел ее — нашел тебя — подумав, что она полна голубых крабов.

В голову внезапно ворвался образ: ты в клетке для наживки. Все эти голубые крабы, слетающиеся к тебе, заманиваемые и теперь пойманные, их острые клешни хватают твои пухлые руки, будто тетушки, щипающие тебя за щеки. Ты просто достаточно хорош, чтобы тебя съесть...

Хватит. Я зажмурился, пытаясь выбросить образ из головы. Пожалуйста, хватит.

Течение рано или поздно унесет ловушку. Прилив потащит ее дальше в Чесапик, и никто никогда не найдет ее, и на этом все закончится. Никто не найдет тебя здесь, в воде. Это была моя тайна и больше ничья.

Даже Грейс не узнает.

Чем ближе я подходил к дому, тем дальше уходила старая история. Прилив унес ее от меня в море, будто ее никогда и не было.

Как же звучала та история?

—

Рассвет занялся, как только я подплыл к нашему причалу. Небо пылало неоново-розовым. Идя по причалу, пересекая лужайку, входя в дом, я чувствовал, будто возвращаюсь в прежнюю жизнь. Последние двадцать четыре часа никогда не происходили. Я почти не спал. Гнетущая усталость тянула тело вниз. Давила на веки. Все, чего я хотел, — рухнуть в кровать рядом с Грейс и проснуться от этого кошмара, понять, что его никогда не было.

Я прошел мимо двери твоей спальни и...

Услышал тебя.

Что-то во мне в тот момент не хотело смотреть. Думаю, я боялся, что, обернувшись, пойму: это нереально. Что я все придумал. Но какой у меня был выбор?

Какой у меня вообще когда-либо был выбор?

Конечно, я посмотрел.

Ты не спал. Глаза такие широкие.

Это был ты. Должен был быть ты.

Наш сын, наша луна, наш Скайлер.

Будущее, которое я видел для своей семьи, все еще было возможным, если только Грейс и я согласимся, что ничего не изменилось, что этих последних суток никогда не существовало.

Вчера пришло и ушло, и теперь его нет. Просто мимолетный пропуск в пластинке, играющей грустную песню. Как же звучала та мелодия? Ты родился...? Что-то, что-то. Не могу вспомнить. Иногда я пытаюсь напеть ее себе, но мелодия никогда не приходит. Ее и не было.

Мы втроем все еще могли быть семьей.

Мне нужно было верить всем сердцем, что это ты. Наш Скайлер. Что еще оставалось?

Кем еще ты мог быть?

—

Когда Грейс проснулась, она выбралась из кровати и вышла в коридор. Что-то привлекло ее.

Должно быть, она услышала мое пение.

Она нашла нас в твоей спальне.

Я сидел в кресле-качалке рядом с твоей кроваткой, держа тебя на руках, завернутого в твое одеяло — половину его, по крайней мере, — мягко покачиваясь, стул двигался вперед-назад.

Она смотрела на тебя.

Видела тебя.

Всего тебя.

Твои широкие глаза.

Твой насморк.

Это был ты.

Должен был быть ты.

Ее мальчик.

Ее Скайлер.

— Смотри, кто проснулся, — сказал я. — Хочешь поздороваться с мамой?

—

Ответов не было, поэтому лучше было не задавать вопросов. Что еще это могло быть, как не чудо? Наши молитвы услышаны. Будто последние сутки никогда не происходили.

Никогда не происходили. Я повторял это твоей матери. — Этого никогда не было, Грейс...

Твоя мать не позволяла мне прикасаться к ней. Мне приходилось доносить до нее свои слова, повторяя те же обещания, которые давал себе, и надеяться, что они просто дойдут. Она казалась такой далекой. Она была в комнате, но могла бы быть за мили отсюда.

— Посмотри на него, — говорил я. — Пожалуйста, Грейс, просто посмотри на своего сына.

Она не могла заставить себя взглянуть на тебя. Она смотрела куда угодно, только не на тебя.

— Он нуждается в тебе сейчас. Ему нужна его мама...

Она смотрела на меня. Я никогда не видел такого взгляда, будто она не узнает меня. Это было раненое выражение, вызванное болью, которую чувствуешь, когда понимаешь: человек, которого ты любишь, — не тот, кем ты его считал. Она смотрела на меня, будто на незнакомца.