— Я… я была уверена в своем диагнозе… — выдавила она, наконец осмелившись поднять на главврача свои заплаканные глаза. — Системный васкулит… все симптомы совпадали… а Разумовский… он же просто адепт…

Кобрук медленно повернула к ней голову. Ее взгляд, словно два осколка льда, впился в лицо девушки.

— Вы были настолько уверены, что решили подделать результаты анализов?

Борисова съежилась, словно от физического удара.

— Я думала… время уходит… Пациент умирал… Я просто хотела… помочь…

— И вы решили сыграть в Бога? — голос Кобрук стал еще тише, почти неразличимым, и от этого по кабинету словно пронесся могильный холод. — Вы решили, что имеете право вершить судьбу человека, основываясь на своих догадках и вранье?

В дверь тихо, но настойчиво постучали. Не дожидаясь ответа, она открылась, и в кабинет вошел Корнелий Фомич Мышкин.

Строгий костюм сидел на нем безупречно, в руках он держал объемистую кожаную папку, а на его лице, как всегда, не отражалось ни единой эмоции.

Кобрук даже не посмотрела в его сторону.

— Корнелий Фомич. Как всегда, вовремя.

Мышкин подошел к столу и положил на него свою папку. Щелкнули металлические замки. Он достал официальный бланк.

— Борисова Алина Сергеевна, — его голос был ровным и безжизненным, как у автоответчика. — Подмастерье хирургического отделения. По факту умышленной подмены результатов медицинских анализов, повлекшей за собой угрозу жизни пациента Сергея Петровича Шевченко…

Борисова шумно всхлипнула, прижав руку ко рту.

— … Отделом внутреннего расследования Гильдии Целителей возбуждается служебное расследование. До его окончательного завершения вы отстранены от любой медицинской практики.

Мышкин открыл папку и достал оттуда два хорошо знакомых всем присутствующим предмета — пару антимагических блокирующих браслетов. Металл тускло поблескивал в лучах солнца.

Борисова отшатнулась, прижавшись к стене.

— Нет… пожалуйста… не надо…

Мышкин, не обращая внимания на ее мольбы, обошел стол и подошел к ней. Взял ее запястье… раздался тихий щелчок замка.

Анна Витальевна почти физически ощутила, как девушка вздрогнула. В ее глазах на мгновение вспыхнул ужас. Она почувствовала, как ее Искра, ее дар, то, что делало ее Целителем, внезапно погасла, оставив внутри звенящую, мертвую пустоту.

Второй браслет. Щелк. Теперь она была просто обычным человеком. Напуганным, сломленным, растерянным.

— Уведите ее, — без тени эмоций приказала Кобрук Мышкину. — И проследите, чтобы она сдала пропуск и покинула территорию больницы в течение часа.

Борисову вывели. Шаповалов тяжело опустился на стул. Несколько минут в кабинете стояло долгое, тяжелое молчание.

— Разумовский предотвратил смерть пациента и потенциальный скандал, который мог бы дорого нам стоить, — наконец произнесла Кобрук, снова беря в руки свою ручку. — Передайте ему мою личную благодарность, Игорь Степанович. Он ее заслужил.

Я вернулся в ординаторскую и буквально рухнул на свой стул. Адреналин, который до этого бил фонтаном, схлынул, оставив после себя лишь звенящую пустоту и тяжелую, свинцовую усталость. Я потер виски, пытаясь унять гул в голове.

Вот и все. Алина Борисова сама себя похоронила. Своими собственными руками, с упорством, достойным лучшего применения, рыла себе яму и, наконец, в нее свалилась. И, что самое паршивое, на душе не было ни капли злорадства. Только горечь.

Глупая девчонка.

Перед глазами все еще стояло ее лицо — перекошенное от слез, униженное, с размазанной по щекам косметикой. Она ведь могла стать хорошим врачом. Знания у нее были, не отнять. Способности, упорство — тоже. Но ее сожрала гордыня. Уверенность в собственной непогрешимости, помноженная на зависть, — гремучая смесь.

Она была так уверена в своем диагнозе… Но вера, не подкрепленная фактами, — это не медицина. Это фанатизм. А фанатизм на операционном столе всегда приводит к смерти. В этот раз — к ее профессиональной смерти.

— Чего нос повесил? — на моем столе из ниоткуда материализовался Фырк, нарушив тишину. — Жалко дуру белобрысую?

Я даже не посмотрел на него. Сил не было спорить.

Дверь в ординаторскую тихо скрипнула.

Вошли Фролов и Величко, последние оставшиеся «хомяки». Они выглядели потерянными, словно солдаты, вернувшиеся с проигранной битвы. Молча, стараясь не смотреть ни на меня, ни друг на друга, они разошлись по своим углам и сели за столы.