Нет, не сегодня.

Внутри меня все еще бурлил котел из новой информации, подозрений и намеченного плана, и я должен был побыть один, чтобы все это переварить, разложить по полочкам и остыть.

— Вероника, прости, пожалуйста, но я совершенно без сил. Просто валюсь с ног. Давай, может, завтра?

На том конце провода повисла пауза. Такая тяжелая, что, казалось, я мог ее потрогать. Она была явно разочарована.

— Ты какой-то странный в последние дни, Илья, — наконец произнесла она. Голос был тихим, в нем слышалась обида. — Отстраненный. Что-то происходит, да?

— О-о-о, женская интуиция в действии! — зашептал у меня в голове неизбежный комментатор. — Подозрения пошли! Сейчас она тебя расколет, двуногий!

— Просто очень много работы, правда, — я попытался прозвучать как можно убедительнее. — Пациент этот, Шевченко, помнишь? Очень сложный случай.

— Тот, которого ты так долго разгадывал? Как он?

— Я его вылечил. Он выживет. Но это… это отняло все силы. Полностью.

Вероника вздохнула. Кажется, поверила. Или сделала вид, что поверила.

— Ладно. Я поняла. Отдыхай, герой.

— Завтра увидимся обязательно, — пообещал я. — Без отговорок.

— Договорились. И… Илья?

— Да?

— Ты бы хоть смску писал, что все в порядке. А то я ведь места себе не нахожу.

Ревнует? Или просто так сильно беспокоится? Наверное, и то, и другое.

— Буду писать. Обещаю.

— Хорошо. Целую. Спокойной ночи, мой уставший гений.

Она положила трубку.

Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Вероника — лучшее, что случилось со мной в этом мире. Она заботливая, понимающая, любящая. Она — мой тихий причал.

И именно поэтому я не мог втянуть ее в эту грязную историю. По крайней мере, пока не пойму, насколько она опасна.

— Бедная девочка, — фыркнул Фырк, который уже успел свернуться клубочком у меня на коленях. — Ждет своего принца с ужином, а принц в это время заговоры раскрывает и с коррупцией борется. Какая несправедливость!

Я не ответил.

Просто смотрел в темноту комнаты и понимал, что моя жизнь только что разделилась на две части. В одной — нормальные человеческие отношения. А в другой — подпольные схемы, «кроты» в Гильдии и опасная игра, в которой цена ошибки может оказаться слишком высокой.

Утро в ординаторской хирургии встретило меня непривычной, почти гнетущей тишиной. Воздух, обычно густой от кофе и напряжения утренних пятиминуток, сегодня казался разреженным и пустым.

За столами молча сидели Величко и Фролов, углубившись в истории болезней. Без постоянно звенящего от сарказма голоса Борисовой здесь стало определенно тише. И, как ни странно, как-то менее уютно.

Дверь распахнулась, и на пороге остановился Шаповалов. Он окинул мрачным взглядом полупустую ординаторскую.

— Что-то вас маловато.

Прошел к своему столу и тяжело опустился в кресло. Некоторое время он молча барабанил пальцами по столешнице, глядя в одну точку.

— Эх, Борисова, Борисова… Какая же дура набитая, — с горечью сказал Шаповалов.

Фролов тут же вскинулся, в его голосе слышались нотки отчаянной надежды.

— Игорь Степанович, может, ее все-таки можно как-то… простить? — воскликнул он.

Шаповалов медленно повернул к нему голову и посмотрел на него так, как смотрят на неразумное насекомое.

— Простить? — Шаповалов хмыкнул. — Фролов, ампутировать мозг за клинический идиотизм пока еще не научились, так что с тебя спроса нет. Но Борисова же соображать должна! Она чуть пациента не залечила до состояния «готов к вскрытию». Она на мою седую голову навлекла столько потенциального геморроя, что хватит на диссертацию. За такое не прощают. За такое аннулируют диплом и отправляют работать в морг — там ее диагнозы уже никому не навредят.

Он с шумом раскрыл папку с распределением на день, давая понять, что тема закрыта.

— Ладно, к делу, — не давая Фролову и слова вставить сказал он. — Без нее работы станет только больше. Фролов, топай в операционную. Будешь Киселеву ассистировать на плановой.

Фролов молча кивнул, быстро собрал свои бумаги и почти бегом покинул кабинет.

— Величко, на тебе обход по второму отделению. Тридцать коек, справишься.

Пончик только тяжело вздохнул.

— Понял, Игорь Степанович.

Он тоже поднялся, и в ординаторской остались только я и Шаповалов.

— Разумовский… — протянул он, внимательно глядя на меня. В его взгляде уже не было ни намека на вчерашнюю язвительность. — Погоди-ка. Ты же того самого… Шевченко… вылечил!