– Это не суть важно, - сказал Соловьев.
– Впрочем, почему и не сказать. Около одиннадцати вечера.

– А где Бельмов, Казаков и Кузнецов?

– В подвале, в соседней комнате.

– А Селиверстов и его люди?
– тревожно продолжала я, ибо знала теперь, кто находится передо мной.

– Что должно случиться с Селиверстовым, Таня?
– спросил Соловьев.

– Он не убит?

– С чего это ему быть убитым?..
– усмехнулся Олег Платонович.
– Жив и здоров, пьет кофе на втором этаже.

– Кофе?..
– Я чуть не задохнулась.
– Так он тоже с вами.., заодно?

Соловьев мягко улыбнулся и неопределенно покачал головой.

– С нами? Нет, он с Тимофеевым, Вавиловым, Новаченко. Не с нами.

– Кого вы имеете в виду, когда говорите "мы"?
– спросила я, с трудом переводя дыхание.

– Это так просто. Ну конечно же, я говорю о себе, Эвелине и еще одном человеке.

– Брате Эвелины?

Женщина вздрогнула и с плохо скрываемым испугом посмотрела на меня.

– Да, да, - пробормотала она, - Васик... он мой брат. Вы знаете, как это несправедливо.., наверно, вы осуждаете нас... Правда?

В голосе Эвелины было столько болезненного трепета, молящего волнения, что я невольно сжалась от сострадания.

– Зачем вы убили Аметистова? Ради чего вы замышляете еще одно злодеяние?

– Хорошо, хорошо, - пролепетала она.
– Это очень просто. Вы знаете, я всегда была счастливой. С детства. С рождения. У меня всегда были самые лучшие мама и папа, меня всегда любили, и всегда я была самая красивая, самая везучая. У меня были самые лучшие и надежные мужчины, они были богаты и боготворили меня.

Она полузакрыла глаза и, встав на колени на холодный бетонный пол, схватилась одной рукой за горло, а другой стала водить по бедру.

В этот момент мне стало страшно, потому что стало ясно, что Эвелина больна. Очень больна.

Хрупкая белая шея с прожилками голубоватых вен казалась беспомощной и уязвимой, а скользящие по ней длинные тонкие пальцы - по-детски слабыми и безвольными.

– Мне надоело видеть людей, готовых отдать за меня все, - проговорила она срывающимся голосом, - и только тогда.., я не знаю, что случилось, но, по-моему, я чересчур увеличила дозы этого счастья и слишком долго жила им, и бог наконец устал меня любить.

Она покачала головой и посмотрела на Соловьева.

– И тогда я полюбила сама. Полюбила не знаю за что. Он не был богат или красив. Я даже не знаю, любил ли он меня.., любит ли сейчас. Он почти никогда не говорил мне о нежности, но часто кричал мне в лицо, что ненавидит меня, что устал мучиться со мной и хочет, чтобы я умерла...

Она закрыла глаза и голосом, равнодушным и нарочито громким - но слышно было, как в нем ворочалась боль, - сказала:

– Но при этом он обнимал меня, как не обнимал никто, и добавлял.., говорил снова и снова слова о безумии и смерти.., чтобы я умерла - и он вместе со мной. И вы еще спрашиваете.., ты, глупая девчонка, еще говоришь, почему мы убили Аметистова? Да сам бог указал на него горящим перстом.., чтобы его покарали дети моего безумия, черные псы Вили Баскер!

– Но что он сделал вам?
– Я цепенела от неизъяснимого чувства при виде этой красоты, надорванной какой-то неутихающей болью.

– Он?
– ответила Эвелина, мерно раскачиваясь на коленях туда-сюда. Аметистов? Он убил Олега - бросил его на три года в эту мерзкую тюрьму, где Олег сидел вместе с насильниками, убийцами, ворами и грабителями. И это за то, что Олег хотел спасти его отца!

– Аметистов заслужил смерть, - твердо произнес Соловьев, - он уничтожил меня за то, что я ввел его отцу изобретенный мной гормональный препарат. Сергей Алексеевич, его отец и мой профессор в мединституте, был неизлечимо болен и жить ему оставалось неделю.., от силы. Я предложил ему апробировать на нем препарат.., это был шанс. Мы составили документ, что в случае летального исхода.., в общем, он засвидетельствовал, что эксперимент осуществляется по его желанию.

– Но это же незаконно, - возразила я.
– Аметистов был прав, что...

– Прав!
– заревел Соловьев, и я в ужасе сжалась. Этот маленький человек с холодными серыми глазами и мальчишеским хохолком надо лбом одним своим гневным окриком заставил меня облиться холодным потом. Было что-то магнетическое в его неторопливой властности, в звуке сильного хрипловатого голоса.

Я вспомнила покорное лицо капитана Вавилова и его осторожно посматривающие маленькие глаза, привыкшие глядеть прямо и с самодовольной свирепостью...

– Прав?
– повторил Соловьев.
– В том, что он человека, почти спасшего от смерти его отца, бросил за решетку? Прав в том, что швырнул под ноги Баскеру женщину, которую любил этот человек? Да будь на этом месте Аметистов, он умер бы снова, и я ни на секунду не усомнился бы в своем решении.

– А в чем виноват Баскер? Ведь вы именно его хотите убить этой ночью?
– произнесла я и добавила внезапно осипшим голосом:

– Если уже не убили...

– Он жив, ваш Баскер, - сказал Соловьев, - и будет жить еще три часа. А может, и намного больше.