–  Я тебе сказал, что не верю в это, - подчеркивая каждое слово, напомнил я.

–  Семен Афанасьевич! - Жуков стоит подтянутый, серьезный, таким он бывает, когда ведет наши собрания или выступает в совете детского дома. Ведь Репин мне сегодня то же самое говорил. А я ему сказал, чтоб он забыл и не повторял... Зачем ты вылез? - круто повернулся он к Андрею.

–  Новое дело - зачем! А как же ему не вылезти! - нарушил настороженное молчание Подсолнушкин. - Ты спроси, чего он вылез, когда из Ленинграда приезжали. Разве он может, чтоб все, как следует?

–  Злости в нем много, - откликнулся Сергей Стеклов.

–  Злостью можно и подавиться, - неожиданно объявил Петька.

Я встретился взглядом с Алексеем Саввичем. Его глаза смеялись. "Молодцы! Я рад!" - говорили они.

–  Значит, так, - я снова обратился к Королю и к Разумову, которого все еще придерживали за локти, хотя в этом уже не было никакой нужды, забудьте, что сказал Репин. Забудьте, потому что никто с ним не согласен.

–  Да и он-то говорит... без веры, - после короткой паузы, подыскав нужное слово, прибавил Жуков.

–  Разрешите мне сказать, Семен Афанасьевич, - заговорила Екатерина Ивановна. До сих пор она молча стояла поодаль, у двери, вглядываясь в лица ребят. - Я думаю, все со мной согласятся, когда я скажу, что все мы рады возвращению Королева и Разумова. Королев с самого начала помогал поднимать наш дом, он полюбил его, а ушел... ушел не подумав. И Разумов ушел с ним не подумав, просто по дружбе. Не знаю, как вы, а я всегда была уверена, что они вернутся. И надо забыть о сегодняшнем разговоре, надо забыть, что Королев и Разумов уходили. Надо думать о завтрашнем дне. Вот, например: в каком отряде они теперь будут?

Мгновенье ребята молчали. Это было короткое, но напряженное молчание; всем было как-то не по себе.

Неловкость нарушил Володин:

–  Так ведь у них свой отряд... наш, то-есть! Как были в третьем, так и опять... это ничего!

Он оглядывался на своих, словно ожидая подкрепления. Смутная нотка неуверенности все же была в его голосе, но я опять почувствовал: его смущает не то, что сам он оказался в двойственной позиции. Дело ясное: у Короля свой отряд, и он может туда вернуться, это справедливо и естественно. Но вот командиром ребята его ставить опасаются, а рядовым наравне с десяти-одиннадцатилетними, под команду Володина или кого другого, - захочет ли Король, не обидно ли ему будет?

–  А вы сами куда хотите? - спросила Екатерина Ивановна.

–  Все равно, - сквозь зубы сказал Король. - Хоть и в третий... Чего ж...

Он все еще был весь - как сжатый кулак, готовый к отпору, к удару. А Разумов сник, плечи опустились, и он упорно глядел в землю.

–  Семен Афанасьевич, а если к нам? Я предлагаю к нам, а? - сказал вдруг Жуков.

Я ответил:

–  Думаю, это правильно.

–  Идите к нам, - просто и как-то очень гостеприимно сказал Саня. - У нас ребята постарше, чем в третьем. И вообще...

Он открыто и прямо смотрел на Короля и всем своим видом досказывал: и вообще у нас народ хороший, не пожалеете. А не хотите - не обидимся. Но только, не хвалясь, советуем - лучше не найти.

Король взглянул на Разумова, но тот так и не поднял головы, и Король решил за двоих:

–  Ладно, к вам...

–  Значит, с этим в порядке, - сказал я. - Ну, а Репину что запишем? Веди собрание, Жуков.

И снова на крыльце стало тихо. Я вспомнил о Колышкине, отыскал его глазами. Ну, конечно! Он оглушен, точно все вокруг обрушилось и земля колеблется под ногами. Да так и есть - мысль Колышкина, все его бытие неизменно, точно в стену, упиралось в жесткую и насмешливую власть Репина, из воли Репина он не смел выйти, не смел и думать об этом, и вдруг какая-то неведомая сила сокрушила Репина! Точно не стало глухой стены вокруг Колышкина и его разом обдуло всеми ветрами. Никогда я не видел это бледное лицо таким изумленным, таким... проснувшимся. Он озирался, точно впервые увидел, что вокруг - живые люди.

Но мне некогда было долго разглядывать Колышкина, я только вобрал его одним взглядом - вот такого, ошарашенного, с раскрывшимися глазами. Надо смотреть и слушать, ничего не упуская: кто знает, может быть, в какую-то минуту снова надо будет вмешаться...

Жуков спокойно обводил глазами ребят, ожидая ответа на свои слова о Репине. Молчание затягивалось. И тут шагнул вперед Подсолнушкин.

–  Известно...
– начал он, и все обернулись в его сторону. Он поправил пояс, переступил с ноги на ногу. Он не смущался устремленными на него взглядами, он просто обдумывал, как бы лучше, понятнее высказать свою мысль, и говорил еще более солидно и независимо, чем всегда. - Известно, - повторил он, - так спокон веку было: что Репин скажет, то и будет. У Колышкина в отряде разве Колышкин командир? Репин. Чего смотришь, Колышкин? Неправду я говорю? А в Репине такая вредность сидит: что захочу, то пускай и делают; так не сделают - куплю, только чтоб было по-моему...
– Подсолнушкин смолк, остановленный сложностью собственной мысли; слов, способных ее выразить, не находилось. Он набрал в грудь побольше воздуху. - Предлагаю! - сказал он громко и сердито: - Пускай уходит отсюда. Скатертью дорога! А хочет оставаться - пускай помогает. Пускай живет... как люди живут. Всё.

И он сел на ступеньку, нахмуренный, недовольный, но, как всегда, исполненный сознания собственного достоинства.

Замечаю в толпе лицо Глебова. Он, который никогда не останавливался перед любым грубым, дерзким словом, изумлен и потрясен этой сдержанной и сильной обвинительной речью, да еще - подумать только! - речью против Репина! А вот Коробочкин - этот смотрит, точно перед ним разыгрывается захватывающий спектакль. Смотри, смотри, Коробочкин, - ты не ушел, и, видишь, не зря ты остался!