–  Да ты сам посуди, как же можно? Ты там не то что последним будешь, ты и совсем заниматься не сможешь, это ведь пятая группа.

В дверях появляется Екатерина Ивановна - она слышала последние слова и с ходу включается в разговор.

–  Эх, Митя, - говорит она, - не уходить бы тебе - мы бы с тобой за лето позанялись, догнали бы пятую группу...

–  Екатерина Ивановна! - Король срывается с места. Он стоит перед Екатериной Ивановной, прижимая руки к груди. - Вы занимайтесь со мной сейчас! Я знаете как буду... Я изо всех сил буду! Я прежде учился ничего. А теперь бы я...

Меня, можно считать, нет в комнате. Обо мне забыли начисто. Стоят друг против друга, хмурят лбы, соображают вслух.

–  Да знаешь ли ты, что это значит?

–  Екатерина Ивановна!!

В этих двух словах всё - и клятва, и мольба, и надежда.

–  Екатерина Ивановна! До сентября догоним?

–  Если будешь...

–  Буду! Буду! - Король вытирает пот со лба, садится на прежнее место. И вдруг говорит: - Семен Афаиасьевич! А если и Сережка?

–  Так ведь ты говоришь, с него как с гуся вода, ему наплевать?

–  Ну... Семен Афанасьевич!

Часу не прошло - ко мне является Жуков.

–  Ты что, Александр?

–  Семен Афанасьевич, надо бы Королю какое-нибудь дело дать.

–  Мы уж думали об этом с Алексеем Саввичем и надумали. Тебе ведь трудно быть и командиром отряда и председателем совета: что, если Король в отряде сменит тебя?

–  В отряде? Нет, Семен Афанасьевич, командиром лучше бы Подсолнушкина. А вот я советовался со Стекловым, с Суржиком, Колышкину говорил... Мы вот что думаем: приехали в тот раз гости - мы им в баскет проиграли. Приедут опять - опять проиграем. Команда не постоянная, меняется, настоящей тренировки нет. В пинг-понг ребята дуются - тоже без порядка. Военная игра скоро, а если вы в городе, занятия проводить некому. А Король... вы знаете, если он чего захочет, он что угодно сделает. Расшибется, а сделает. Вот и пускай заведует всем этим... ну, культурным, что ли, досугом.

–  Досугом. Так. Неплохо придумано. Я поговорю с Алексеем Саввичем и Екатериной Ивановной. Пожалуй, это самое правильное.

–  А знаете, кто придумал?

–  Кто?

–  Петька. Он все никак не успокоится насчет того проигрыша. Он и тогда говорил: "Вот был бы Король - нипочем бы не проиграли". Король только вернулся, а Петька и пристал, так за мной по пятам и ходит: скажи Семену Афанасьевичу да скажи Семену Афанасьевичу.

–  Можно к вам? - В дверях Алексей Саввич. - Послушайте, Семен Афанасьевич, какая идея пришла в голову нашему Пете: он предлагает всю культурно-массовую работу поручить...

–  ...Королю? - Мы с Жуковым смеемся.

–  Ах, вы уже знаете? Ну да, Королю. По-моему, это прекрасная идея. У Петьки государственный ум! Он мыслит, я сказал бы, масштабно!

Репин не ушел. Мне кажется, я понимаю ход его мыслей: уйти так - это означало бы признать полное свое поражение. Уж если уходить, то с треском, независимо, гордо, потому, что сам захотел, а не потому, что какой-то там Подсолнушкин или Жуков сказали - уходи. Нет, уйти так бесславно он не мог.

Чего-чего, а выдержки у парня хватало. Он вел себя в точности так же, как все последнее время. Подчинялся режиму. Сносно работал в мастерской руки у него были умные. Как говорили, прежде он был одним из самых ловких карманников среди ленинградской беспризорщины, - а теперь эти ловкие, небольшие, но крепкие руки легко, без усилия усваивали всякую новую работу, овладевали любым новым инструментом.

А все-таки он был сам не свой - все его самообладание не могло меня обмануть. Его внутренне всего пошатнуло. Может быть, это было первое в его жизни поражение. Он был умен и хорошо видел, что от прежней власти не осталось и следа: ребята защищены и больше ни в чем не зависят от него. Своим влиянием на Колышкина и еще трех-четырех ребят из своего отряда он не дорожил: он умел, разбираться в людях и понимал, что и десяток покорных Колышкиных не прибавит ему блеска и славы. Я чувствовал, знал по прежним нашим разговорам: ему важно, что думаю о нем я. Все, что было сказано тогда, уязвило его глубоко и надолго. Как видно, уродливо разросшееся самолюбие было самой определившейся чертой в его характере - и ничто не могло задеть его больнее, чем презрение. А я знал: презрение - лекарство сильное, но опасное; недаром кто-то сказал, что оно проникает даже сквозь панцырь черепахи. Им можно отравить - и тогда обратного хода не будет. Да, Репин был для меня задачей трудной и тревожной, я ни на час не мог забыть о нем.

Другой задачей неожиданно оказался Разумов. Как будто все его силы ушли на пощечину Репину. Он бродил вялый, потухший, не поднимая глаз. Все валилось у него из рук. Алексей Саввич говорил, что Разумов подолгу застывает у верстака, не двигаясь, не оборачиваясь на оклики и словно забыв обо всем. По словам Жукова, он плохо ел, беспокойно спал по ночам. Он не принимал участия ни в каких играх.

–  Слушай, Семен, - озабоченно сказала мне Галя, - Разумов приходит ко мне и все толкует, что он никогда не воровал и о той пропаже ничего не знает. Я ему сказала, что никто и не сомневается в этом.

–  А он что?

–  Говорит, что слишком уж все совпало - их уход и пропажа. И что все, конечно, думают на них. И никакие уговоры его не берут.

Я видел, как Разумов отводил в сторону то одного, то другого из ребят, и знал, что он твердит все то же: "Конечно, все так совпало... Только мы не брали... Разве мы могли бы..."

И неизвестно, кто чувствовал себя более неловко - Разумов или тот, кому приходилось его выслушивать. Ребята чувствовали в его излияниях что-то больное, что не успокоить словом, - а нет ничего хуже, как глядеть на чужую боль, не умея облегчить ее.