Я снес с плеч голову осклабившемуся мальчишке, ткнул факелом в лицо злобно ухмыляющегося демона. Чьи-то когти порвали мне спину, когда я бросился ко второй баррикаде – груде разбитых статуй и мебели, ощетинившейся множеством ржавых копий. Я услышал щелчки, треск и грохот, резкий, металлический, и воздух вокруг меня засвистел, когда я перепрыгнул через баррикаду. Первый залп из колесцового пистолета попал в дерево рядом с моей рукой, еще один прочертил огненную линию прямо через плечо, еще один – через бедро, и я едва удержал свой меч. Упав на каменные плиты, истекая кровью и задыхаясь, я услышал голос, приказавший перезарядить оружие, хруст снега под сапогами, который подсказал, что к мосту приближаются мечники.

Душегубицы вводили в игру свои следующие фигуры.

Селин перепрыгнула через баррикаду рядом со мной, и я осветил ее своим факелом как раз в тот момент, когда первый порченый, спотыкаясь, бросился за ней. Это был пожилой мужчина, худой и седой, его бросок оборвали два копья, вынырнувшие у него из груди и живота. Но у него хватило сил закричать от боли, когда огонь охватил баррикаду и начал лизать его кожу, а на него налетели другие фигуры, царапающиеся, пылающие. Селин отпрянула, испуганная пламенем, врагами, налетающими и спереди, и с флангов. И снова, бок о бок, мы с сестрой продолжили свой смертельный танец.

Последний угодник-среброносец наклонился вперед, сцепив пальцы у подбородка. Историк писал быстро, захваченный пылом битвы, как будто он тоже жил ею. Но молчание повисло, словно липкая алая нить, протянувшаяся между рассеченным горлом и надутыми губами.

– …Де Леон?

– Некоторые говорят, что война – это ад, холоднокровка, – сказал Габриэль. – Другие называют ее раем. Есть тысячи песен и саг, которые пытаются передать ее суть. Описать этот хаос. Эту безумную, пьяную от крови… молотилку. Менестрели поют о героизме и трусости. Историки пишут об изощренных стратегиях, расцвете технологий, предначертаниях судьбы. Суровом роке, чистой воле и гребаном везении. У каждого есть свои козыри. А хочешь знать, какая карта кроет их все, вампир? Простая, неоспоримая точка опоры, на которой держится большинство сражений?

– Скажи мне, угодник.

Габриэль вздохнул.

– Математика. О ней не поют песен. В ее честь не строят храмов. Но именно так короли претендуют на троны, а узурпаторы создают империи. – Угодник-среброносец пожал плечами. – Простая математика. Человек может взмахнуть мечом столько-то раз, прежде чем устанет. Стрелок может сделать только столько-то залпов, пока не иссякнет его боекомплект. И два человека могут удерживать каменную площадку длиной в сто футов и шириной в двадцать футов только столько-то минут до наступления полуночи, независимо от того, кто эти двое. Несравненно владеющий мечом святой угодник. Бессмертный маг крови. Раскрась булыжники в красный цвет, как тебе нравится, посыпь камни пеплом и костями, двигайся как песня, истекай кровью как мученик и убивай, как все зимние ветры. Если каждый поверженный враг будет стоить вам шестнадцати дюймов земли, то вашим врагам потребуется сбросить в пролом всего семьдесят пять тел, прежде чем вам некуда будет бежать. А Душегубицы привели с собой сотни.

Габриэль провел рукой по своему покрытому шрамами лицу и вздохнул.

– Математика – та еще сволочь.

Мы кромсали их на куски, Селин и я. Мои руки были словно налиты свинцом, а дыхание обжигало, как огонь, плоть разодрали когтями и клинками, рассекли кулаки и продырявили выстрелы, а я все еще сражался, пуская красные слюни, и длинные черные пряди пропитанных кровью волос закрывали мне лицо. Селин парила рядом, по краю горящего красным света кузницы моей эгиды: фарфоровая плоть разбита, плащ изодран в клочья, такая же измученная, как и я. И когда мы отдали все, что у нас было, когда сил осталось только на то, чтобы удержаться на ногах, прижавшись к последней баррикаде, за которой маячили бронзовые двери Кэрнхема, тогда, наконец, эти темные императоры появились на поле боя.

Альба и Алина, черная и белая, плыли сквозь угасающее пламя, рука об руку. Их окружила новая рота мечников – сплошь подневольные твари, одетые в ливреи Воссов и вооруженные до кривых зубов. Буря завывала, развевая длинные плащи Душегубиц сквозь поднимающийся дым, но их волосы совсем не шевелились, словно были сделаны из железа, как и их плоть, как сердца. Хлюпая сапогами, Альба и Алина ступали по кровавой каше, оставшейся после устроенной нами бойни, – каше из их людей и монстров, которых они не удостоили даже взглядом.

Они остановились в двадцати футах от меня, за стеной из порабощенного мяса и мечей. Никто из них пока не получил ни царапины, но мои мышцы горели, дыхание было прерывистым, рукоять Пью в дрожащих кулаках стала скользкой от запекшейся крови.

– Кажется, мы в дерьме, чертовка…

Глаза Альбы и Алины метнулись к часам над дверью – движение звезд и след столетий. Они моргнули в унисон, и я увидел, что у каждой на веках были нарисованы кровавые глаза, создавая жуткое впечатление, будто они постоянно настороже. Я протянул руку и поджег последнюю баррикаду, надеясь увидеть, как они отступят из-за пламени. Но Душегубицы не дрогнули. Плоть пиявки горит как трут, и даже древние холоднокровки боятся огня. Но Альба и Алина, демонстрируя презрение, сняли перчатки для верховой езды, медленно стянув их с каждого пальца, шагнули вперед и протянули руки к огню, будто согревая их.

При этом они смотрели на меня черными, немигающими глазами, совершенно не испытывая страха. Через мгновение они отступили и, сплетя пальцы, снова встали среди своих приспешников. И хотя плоть любой другой пиявки сгорела бы до чертовой золы, я увидел, что мраморную кожу Альбы просто опалило и из белой как кость она превратилась в светло-серую.

Я кивнул, тяжело сглотнув.

– Oui. Мы в дерьме.

– На колени, – сказали они.

Приказ прозвенел в голове и одновременно в сердце. Я был полностью вымотан, истекал кровью, задыхался и почти сдался. Я чувствовал, как их разумы бьются о мой, пытаясь пробить брешь. Но я представил себе жену и дочь, наполнил мысли теплом их любви, а сердце – яростью из-за их судьбы.