Шэнь Цинцю тут же посетила донельзя тщеславная мысль: что это за праздник? Неужто в честь того, что он наконец пришёл в себя? Право слово, стоило ли пускаться на подобные издержки?..

Будто угадав, о чём он думает, Лю Цингэ не преминул спустить его с небес на землю:

– Отмечают то, что удалось предотвратить слияние двух миров, – к тебе это не имеет никакого отношения.

– Ну, могли бы заодно отпраздновать и моё пробуждение, – смущённо пробормотал Шэнь Цинцю.

Поскольку отмечалось спасение всего мира, само собой, празднование не ограничилось хребтом Цанцюн: были приглашены все школы и кланы совершенствующихся, принимавшие участие в битве на реке Ло, большие и малые. Потому-то над пиком Цюндин реял неутихающий гомон, подобный клокотанию кипящего котла, а сквозь толпу было не протолкнуться. Среди этого пёстрого собрания Шэнь Цинцю удалось углядеть немало знакомых лиц: похожие как три капли воды прекрасные даоски осаждали кого-то, вознося хвалу нежными голосами, – при ближайшем рассмотрении величественной фигурой со скрытым вуалью лицом, чьи холодная утончённость и возвышенность были исполнены подлинной праведности, оказалась Лю Минъянь.

При виде этого щебечущего скопления жёнушек Ло Бинхэ, состязающихся на звание главной красотки, Шэнь Цинцю посетило весьма странное ощущение. Если прежде он принялся бы самозабвенно любоваться ими, представляя их в объятиях главного героя, то теперь он больше не мог смотреть на них глазами читателя гаремного романа. Искоса глянув в их сторону ещё пару раз, он разобрал слова:

– Милая сестрица, драгоценная госпожа, любезная старейшина, не осчастливите ли нас самоличной подписью?

– Нам с таким трудом удалось добиться встречи с уважаемым автором, позвольте нам сохранить память об этом дне!

– Разрешите спросить, ваше произведение уже разошлось? А ещё копии будут?

При этом они протягивали Лю Минъянь стопку кричаще-ярких брошюр, показавшихся Шэнь Цинцю смутно знакомыми – что-то в них определённо привлекло его внимание. Но в тот самый момент, когда он собрался было подойти, чтобы как следует разглядеть три начертанных на обложке крупных иероглифа, рядом промелькнула знакомая тень.

Сделав пару шагов к силящемуся остаться незаметным человеку, Шэнь Цинцю цепко ухватил его за шиворот:

– И ты ещё осмеливаешься появляться на пике Цюндин? – процедил он сквозь зубы. – Не боишься, что Ци Цинци снимет с тебя шкуру[184]?

Пойманный Шан Цинхуа чуть не бухнулся на колени, но, убедившись, что это Шэнь Цинцю, испустил долгий вздох облегчения:

– Зачем ты так, братец Огурец, что бы там ни было, мы же всё-таки с тобой земляки, и наша дружба закалилась в общей битве. К чему же ты встречаешь меня столь жестокими словами?

– Раз ты не боишься тут шнырять, – рассудил Шэнь Цинцю, – значит, тебе удалось-таки оправдаться?

– Так и есть, – признал Шан Цинхуа. – Но боюсь, если я расскажу, как именно, то лишь напугаю братца Огурца почём зря. Возможно, я даже вскоре вновь займу пост главы пика Аньдин – а всё благодаря влиянию Бин-гэ, многая ему лета.

– И Юэ Цинъюань дозволил тебе вернуться? – поразился Шэнь Цинцю.

– Возвращение блудного сына, который полностью признал свои ошибки, – торжественно изрёк Шан Цинхуа. – Да ведь я ничего особо ужасного[185] и не делал – зачем же ему меня гнать?

Выпустив его, Шэнь Цинцю сердито буркнул:

– Глава школы чересчур добр.

– А иначе отчего бы на него сыпалось столько невзгод? – философски рассудил Шан Цинхуа, поправляя ворот. – Добротой всегда пользуются.

– Что-то ты не особо горюешь над тем, как мои опрометчивые поступки искорёжили сюжет твоего расчудесного романа до неузнаваемости, – съязвил Шэнь Цинцю, смерив его пристальным взглядом.

– Я бы так не сказал, – отозвался Шан Цинхуа. – Может, для тебя это какая-то бесполезная фигня, но для Бин-гэ в этом, возможно, заключается смысл существования всего этого мира.

…Да разве Сян Тянь Да Фэйцзи мог сказать такое?!

– А с кем я вообще имею честь говорить? – содрогнувшись, почёл за нужное уточнить Шэнь Цинцю. – Ты ведь не преобразился обратно в оригинального Шан Цинхуа?..

– Да прекрати ты, – ответил Шан Цинхуа, на сей раз совершенно серьёзно. – Я – просто молодой человек, не лишённый литературных идеалов. Что удивительного в том, что у меня тоже есть свои соображения на этот счёт и свои сожаления?

– Идеалы, говоришь? – холодно усмехнулся Шэнь Цинцю. – Почему ж в твоём произведении вместо них я вижу лишь беспардонное потакание низменным фанатским инстинктам? – И это не говоря о том, что эта самая рука умудрялась строчить по десять тысяч иероглифов за день, порой разражаясь и двадцатью тысячами, – если бы не подобные скорости, едва ли «Путь гордого бессмертного демона» удержался бы на плаву на ранних стадиях сериальной публикации!

– Думаешь, я всегда писал такое вот барахло без моральных ориентиров, подделываясь под фанатские вкусы? – развёл руками Шан Цинхуа. – Прежде я подвизался в настоящей литературе[186], но она не пользовалась спросом, так что мне ничего не оставалось, кроме как снизить планку на потребу публике. Знай, братец Огурец, писательство – путь одиночки. Чем писать о выпиленном из фанеры герое-жеребце, коих на Чжундяне пруд-пруди, мне больше по душе было бы создать такого сложного персонажа, как нынешний Бин-гэ: чудаковатого, погрязшего в противоречиях и внутренних конфликтах, с нелёгкой судьбой и непростым характером.