– Так, значит, – угрюмо заключил Шэнь Цинцю, – тебе больше по душе такие сюжеты.

– А ты, как я посмотрю, погряз в предубеждениях, – не замедлил поддеть его Шан Цинхуа. – Между прочим, люди искусства любят подобные образы. Художественная литература к ним весьма благосклонна, ты знал об этом? – Он всё больше увлекался, судорожно размахивая руками. – Братец Огурец, а ведь если бы Система не выбрала тебя, моего самого преданного читателя, то, боюсь, сюжет не отклонился бы так сильно, продолжая придерживаться моей никуда не годной линии. Хоть в той реальности я не смог остаться верным своим идеалам – да и кто под давлением одиночества и бедности смог бы – и сотворил из «Пути гордого бессмертного демона» фанатский ширпотреб, в этом мире, благодаря тебе одному, всё, что я на самом деле хотел написать, воплотилось прямо перед моими глазами! Так-то, братец Огурец! – Он торжественно похлопал Шэнь Цинцю по плечу и прочувствованно заверил его: – Ты – избранный, брат. Благодаря тебе у меня не осталось больше сожалений на жизненном пути!

«И почему мне кажется, что Система и этот мир в целом порождены отвращением автора к собственному творению, которое он безжалостно обкорнал согласно чужим вкусам?» – пронеслось в голове у Шэнь Цинцю, который, не желая принимать на себя более чем сомнительный титул «избранного», парировал:

– Это кто твой «самый преданный читатель»?

– Ой, всё, – отмахнулся Шан Цинхуа, оставляя за собой последнее слово. – Анти-фанат[187] – тоже фанат, и я с тобой не разговариваю.

Шэнь Цинцю как раз собирался заявить: «Я, безусловно, “анти”, но никакой не “фанат”!», когда Шан Цинхуа начал мурлыкать под нос что-то вроде «Тяжка благодарность под жаром страстей, губы никнут к губам в поцелуе, пусть эта ночь до рассвета длится, рассвет за рассветом, закат за закатом, пусть неустанно длится» – на подозрительно знакомый мотив, от которого у Шэнь Цинцю начинали чесаться руки. Уставив палец на собеседника, он потребовал:

– Шан Цинхуа, что это ты там гундосишь?

Тот продолжал, будто не слыша его:

– «Наступит ли завтра новый день? Когда исчерпает своё сияние Чжэнъян[188]? Едва он начнёт клониться к закату, раздастся тихий шёпот осени. Сюя покинет ножны – фонтаном брызнет ледяной нектар. Отчаянные всхлипы молят о пощаде, но они не будут услышаны, ибо он воспрянет вновь…»

– Заебись… – Шэнь Цинцю не мог поверить своим ушам. – Попробуй только спеть хоть ещё одну строчку – я тебе задам!

– Почему бы тебе не прислушаться ко мне хоть раз в жизни, Шэнь-дада? – посетовал Шан Цинхуа. – И не надо никому задавать – а то у Бин-гэ опять съедет крыша. «Сожаления горы Чунь» пошли в народ, став местными «Восемнадцатью касаниями» [189]. Вы – два легендарных гея этого мира, как ты не понимаешь? Конечно, ты можешь заткнуть мне рот, но смысла в этом будет немного – ты не сможешь заткнуть рот всей Поднебесной…

Наконец-то Шэнь Цинцю мог без зазрения совести вздуть этого великого эксперта.

Да на этом сукином сыне клейма ставить некуда!!!

Этот автор, что испещрил своё произведение сюжетными дырами, будто заправский бульдозер, и при этом оставил кучу брошенных на произвол судьбы сюжетных линий; чьи неубиваемые персонажи даже после расстрела в Сибири цветут и пахнут[190]; который умудряется привлекать читателей к доведению до ума своего корявого сюжета, приговаривая при этом: «Сперва добейся!», – он сполна заслужил, чтобы его забили до смерти!

Но в тот самый момент, когда он намеревался затащить хнычущего Сян Тянь Да Фэйцзи в ближайший тёмный лесочек, чтобы разобраться с ним по-свойски, из-за спины внезапно раздалось знакомое «Амита-фо!».

– Это воистину благословение – видеть главу пика Шэня живым и здоровым, – добродушно поприветствовал его великий мастер Учэнь.

По возможности восстановив душевное равновесие, Шэнь Цинцю обернулся, чтобы узреть двух настоятелей монастыря Чжаохуа, неторопливо шествующих к нему бок о бок с Юэ Цинъюанем.

Шэнь Цинцю тотчас отпихнул Шан Цинхуа и, украдкой оправившись, обратился к ним с искренней улыбкой:

– Глава школы, великий мастер Учэнь, великий мастер Уван.

К его немалому облегчению, цвет лица у Юэ Цинъюаня был вполне здоровый. Глава школы одарил Шэнь Цинцю ответной улыбкой, а Уван смерил его неодобрительным взглядом и, будто гнушаясь им, тотчас двинулся прочь с выражением лица словно у старого конфуцианского моралиста, голова которого до отказа забита ядовитыми феодальными предрассудками, при виде падшей женщины. Шэнь Цинцю от столь неприкрытой недоброжелательности передёрнуло, как от удара молнии.

– Прошу, глава пика Шэнь, не держите обиды на великого мастера Увана, – обратился к нему Учэнь. – С тех самых пор, как я потерял ноги в Цзиньлане, великий мастер Уван питает истую ненависть к демонической расе, так что это переходит даже на главу пика Шэня…

– Не берите в голову, – равнодушно бросил Шэнь Цинцю, потирая переносицу.

Ему в самом деле было без разницы, что там надумал себе этот плешивый осёл.

– Однако нынче он куда менее категоричен, чем прежде, – продолжил великий мастер Учэнь. – Всё то время, что Тяньлан-цзюнь находился в монастыре Чжаохуа, великий мастер Уван ничем его не стеснял.

– Тяньлан-цзюня заточили в вашем достойном монастыре? – тотчас переспросил Шэнь Цинцю.

– Я бы не назвал это заточением, – ответил великий мастер Учэнь. – Этот старый монах лишь хотел побеседовать с ним о дхарме[191] и в то же время помочь ему замедлить разложение тела из «гриба бессмертия». Спустя несколько лет, как только его состояние стабилизируется, он сможет нас покинуть, чтобы продолжить странствовать по миру[192] людей или вернуть прах Чжучжи-лана на родину. Этот старый монах верит, что в его сердце нет дурных помыслов – если они когда-то и были, то оставили его.