Без того взвинченный[129] этой сценой Шэнь Цинцю передёрнулся, услышав вопль ужаса из-за спины.

В конце коридора стояла Цю Хайтан, устремив на них застывший взгляд. И было от чего: с ног до головы покрытый кровью Шэнь Цзю, выдёргивающий меч из горла очередной жертвы, был неотличим от ожившего мертвеца.

Прекрасное лицо Цю Хайтан исказила судорога, глаза закатились, и она рухнула прямиком в лужу крови.

По всему видно, что обморок – излюбленная реакция этой женщины на любые потрясения.

При виде Цю Хайтан Шэнь Цзю, казалось, пришёл в чувство: опустив руку с мечом, он, поколебавшись какое-то время, направился в сторону кухни.

Вскоре занялся пожар, и чёрные тучи над поместьем Цю окрасились багровыми сполохами, подобными отсветам лавы в Преисподней.

Вытащив из дома бесчувственную Цю Хайтан, Шэнь Цзю как раз укладывал её под кустом, когда за его спиной беззвучно возникла человеческая фигура. Юноша резко обернулся, схватившись за меч, в глазах вновь сверкнула жажда убийства – но затем он узнал подошедшего.

– Старейшина. – Шэнь Цзю испустил вздох облегчения.

Стало быть, это – тот самый У Яньцзы, который установил алтарь в центре города для испытания духовной силы и распалил пламя бунта в сердце Шэнь Цзю.

– Почему убил не всех? – усмехнулся он.

Шэнь Цзю помолчал некоторое время, прежде чем ответить:

– Те, кого я хотел убить, мертвы.

– На самом деле твой брат был не так уж и неправ: хоть ты и обладаешь неплохими природными задатками, ты упустил наилучшее время для совершенствования. Твои основы повреждены перенесёнными невзгодами. Быть может, тебя и удастся чему-то обучить, но вершин мастерства тебе уже не достичь. Будь ты хотя бы на пару лет моложе – всё было бы совсем иначе.

Раз этот человек знал, что именно сказал Шэнь Цзю молодой господин Цю, выходит, он видел всю кровавую трагедию от начала до конца и всё же не шевельнул и пальцем, оставаясь безмолвным наблюдателем[130]. Похоже, этот «старейшина» и впрямь не обладал тонкой душевной организацией – последовав за ним, Шэнь Цзю избрал отнюдь не гордый путь благородного мужа[131].

Прежде Шэнь Цинцю считал: то, что его предшественник, даже поступив в школу позже положенного, смог за десять с чем-то лет достичь стадии «золота и киновари», свидетельствовало о том, что его природные дарования были воистину потрясающими. Ему и в голову не приходило, что с самого начала врождённые способности Шэнь Цзю были на порядок выше. В этом и заключалась неприглядная правда – тут даже такой лишённый амбиций человек, как он сам, не удержался бы от досадливого вздоха; стоило ли удивляться, что сердце помешанного на стремлении превзойти других оригинального Шэнь Цинцю преисполнилось ненависти и горького осознания несправедливости? Воистину, иметь что-то и потерять – ещё горше, чем не иметь вовсе.

На тыльной стороне державшей меч руки Шэнь Цзю проступили вены.

– Эта скотина мне не брат, – холодно возразил он. – К тому же разве вы оставили мне иной путь?

Но У Яньцзы уже, отвернувшись, удалялся прочь. Видя, что Шэнь Цзю неподвижно стоит в воротах, он бросил через плечо:

– Так ты идёшь или нет? Кого ждёшь?

Это риторическое «Кого ждёшь?» было призвано лишь поторопить Шэнь Цзю – тот напоследок обернулся к поместью Цю, и в его глазах заплясало взметнувшееся к небесам пламя.

Из дома сломя голову вылетали слуги, которым посчастливилось выжить в этой резне. Среди беготни и криков ужаса лишь бледный силуэт в воротах оставался средоточием спокойствия; багровые и золотые отблески пламени дрожали на одежде, переплетаясь с юркими тенями в причудливом танце.

Огонь разгорался всё сильнее, вскоре балки не выдержали, и крыша рухнула. Бледная дорожка прочертила чёрную от копоти щёку Шэнь Цзю.

С силой зашвырнув меч в бушующий океан огня, он отвернулся.

– Я больше не буду ждать. * * *

Лишь Шэнь Цинцю знал, кого он имел в виду: юношу, который обещал вернуться, чтобы вызволить его, но так и не пришёл.

Но ведь иначе и не могло быть, верно? Это же клише из клише, которое совместно с «вот вернусь в родные края и женюсь»[132] составляет пару легендарных красных кодов: когда человек торжественно заверяет тебя: «Я непременно вернусь!» или «Я тотчас же вернусь, как только…» – то вы стопроцентно больше и тени его не увидите.

В особенности не следовало полагаться на взаимные обещания двух детей, столь чистые и невинные. Неужто Ци-гэ и правда верил в то, что, если будет оббивать пороги всех наставников по очереди, в итоге кто-нибудь его да примет? Мечтать не вредно.

Даже если принять, что тот парень и впрямь умудрился достичь желаемого, поступив в школу совершенствующихся, и спустя несколько лет добился на этой стезе определённых успехов, вовсе не обязательно, что после того, как перед ним открылся новый мир, дарующий множество новых тревог и забот, он пожелает возвратиться за своим товарищем по детским играм. К тому же кому, как не Шэнь Цинцю, было знать, сколько опасностей таит в себе мир цзянху: с юношей могло приключиться абсолютно всё что угодно. В общем, резюмируя всё это, можно заключить, что вероятность того, что Ци-гэ и впрямь вернётся за Шэнь Цзю, составляла менее пяти процентов.