– Понравилось?

– Ничего не понимаю.

– Чего ж тут неясного, Ника? Не было никакой аварии у девушки Вали. Не было вообще никакой аварии, точка. Было вот это действо с целью покалечить машину.

Я продолжала смотреть на него как баран.

– Какой ты, Ника, светлый и наивный человечек. Аж противно.

– Но… Зачем ему это?

– Ну как же? Кто психованный в этой истории?

– Двинский?

– Ошибаешься. Совсем другой персонаж. Тот, кто согласился на больницу и тяжелые препараты. А потом – на любые условия. Помнишь, как она встала перед ним на колени в больнице? А как на Алекс кричала у ГАИ – он меня спас?

– У Вали расшатанная психика, и она очень не уверена в себе. Все так. Но убедить саму себя, что она убила человека?

– Почему саму себя? Ее убедил в этом собственный супруг. Если ты живешь с человеком, который тебя много старше и мудрее. Он как бы твой отец, но еще и твой муж: руководит тобой и делит с тобой постель. Он, как бог отец, сын и дух святой: повсюду. Сам воздух, которым ты дышишь. Как можно не поверить человеку, который для тебя – как воздух?

Я отвернулась от Костика, попыталась проглотить застывший в горле комок. Конечно же. Как?

– Ты сама-то, пока он был еще жив, ничего не замечала? – Костик открыл окошко. Зажег сигарету.

Я пожала плечами.

– Валю действительно все держали за малахольную. Она жила, знаешь, как бы на отшибе семьи. – Я все смотрела в окно на залитый дождем мокрый пляж за вертикалями сосен. – Ей не давали пить. Двинский говорил, что у нее алкоголизм. Что-то наследственное.

– Что-то наследственное. Вы ее когда-нибудь видели пьяной?

Я качнула головой: нет.

– Конечно нет. Просто еще одна грань версии: ты же не в себе, мало ли что может случиться?

– Знаешь, она никогда с ним не готовила. Я думала, не умеет.

– А выяснилось, что умеет?

– Вполне.

– И? Кто убедил ее, и всех окружающих, заметь, что она ни на что не годится? Недо-женщина. Недо-жена. Это ведь на самом деле очень просто, заставить человека сомневаться в себе. «Не было такого», «Тебе показалось», «Ты с ума сошла?».

Я молча смотрела на него. Он был прав. Но я-то какова? Целое лето жила с Двинскими под одной крышей, а так ничего и не поняла. Слишком зациклилась на нем. И на себе – с ним рядом.

Костик открыл окно машины, отвернулся от меня, думая явно о своем. Лицо его исказилось злой гримасой.

– И куда ей, бедняжке, было жаловаться? Родителям, что на Двинского разве только не молились? Дочкам от второго брака, которые ее терпеть не могли и тоже, прямо скажем, находились под папиным влиянием? Провинциальная девочка без друзей и своего круга общения в Питере.

– Бессонница, боль в желудке, сердцебиения, одышка, – медленно произнесла я.

– Что?

– Симптомы Вали. Она жаловалась на них Алекс.

Костя пожал плечами.

– Это уже к психиатрам. А я тебе скажу вот что: старик придумал место и действие.

– Я все еще не понимаю: зачем? Зачем самому гробить машину?

– Он чувствовал, что молодая жена отбивается от рук. Может, даже начала втихаря обдумывать крамольную мысль, что где-нибудь в Алтайском крае, подальше от питерской богемы с ее снобизмом, она будет гораздо счастливее… А ему необходимо было ее послушание. Вот он и задействовал целый веер ее эмоций: от чувства вины – к страху. От страха – к животной благодарности. О каком изменении судьбы может задуматься преступница? Убийца? Психопатка, наконец?

– Это все деньги, – внезапно поняла я. – Деньги от родителей. Чем серьезнее больна Валя, тем больше он мог потребовать за ее лечение.

Костя откинулся на сиденье.

– Но потом появилась Алекс… Да, потом за дело взялась Алекс.

– И объяснила Вале, что та не виновата. А значит, никому ничего не должна.

– И значит, вполне может развестись, – закончила я.

Несколько раз в год на дачку являлась домработница, Ниса. Дважды проводила генеральную уборку перед официальным открытием и закрытием сезона, плюс – еще раз в середине лета: натирала полы, мыла окна, отдраивала до блеска кухню. Чернобровая, в низко повязанном платке и темно-синем халате, со своим «рабочим инструментом» Ниса много улыбалась, хвастая золотыми зубами, но почти ничего не говорила. Двинского называла – хозяин.

– Полный дом баб, и ни одной хозяйки, – сокрушался Двинский накануне, судя по нулевой реакции домашних, явно не впервые. – Жену взял сибирячку – думал, без дури в голове, и что?

И вздыхал, и шевелил бровями, и чаще, чем обычно, гладил меня по голове – небольшая подачка нежности. О Валиных проблемах мы больше не говорили, о его выпаде в мой адрес – тоже. Так я и считывала эту ласковость – как просьбу о прощении. Если это еще и цена за молчание, думала я – то и она не велика. Я готова вытерпеть и большее ради одного того, чтобы, лежа в постели, втихаря листать выловленные все в тех же дальних рядах дачной библиотеки старые фамильные альбомы Двинских.