удержать, и шептала:

– Не ходи, Генри… Останься со мной… Они тебя убь-

ют, эти кровожадные звери!

Свои призывные слова, подсказанные радостью, что

нашла любимого живым, когда ждала увидеть его мертвым

и окоченелым, она произнесла так тихо, что он их едва

разобрал. И все же они не позволили Генри Уинду встать с

колен и выйти на улицу, как упорно ни звала его разного-

лосая толпа за дверью.

– Стойте, ребята! – крикнул один горожанин посмелее

своим товарищам. – Надменный Смит просто решил над

нами подшутить! Что ж, ворвемся в дом и вытащим его за

уши!

– Ты сперва подумай, а потом лезь, – сказал более ос-

торожный из осаждавших. – Кто силком ворвется к Генри

Гоу, когда он заперся, войдет в его дом целым и невреди-

мым, а вернется такой, что костоправам будет над чем по-

трудиться… Но вот идет самый нужный нам человек: ему

мы и поручим потолковать со Смитом, пусть пристыдит

как следует отступника.

Тот, о ком шла речь, был не кто иной, как Саймон

Гловер. Он подоспел к роковому месту, где лежало тело

несчастного шапочника, в ту самую минуту, как по приказу

бэйли Крейгдэлли убитого повернули вверх лицом, – и

перчаточник, к великому своему облегчению, узнал черты

бедного бахвала Праудфьюта, когда толпа ждала увидеть

своего любимца, заступника всех обиженных – Генри

Смита. Смех или нечто близкое к нему послышался среди

тех, кто припомнил сейчас, как настойчиво Оливер домо-

гался славы бойца, столь чуждой его природе и наклонно-

стям, и кто-то заметил, что шапочнику довелось умереть

смертью, вернее отвечавшей его притязаниям, нежели ха-

рактеру. Но это непристойное веселье, отразившее грубые

нравы эпохи, сразу смолкло, когда послышались стоны и

причитания женщины, которая пробивалась сквозь толпу,

жалобно взывая: «Мой муж! Мой муж!»

Толпа расступилась перед скорбящей и сопровождав-

шими ее подругами. До сих пор Моди Праудфьют знали

только как миловидную женщину. Поговаривали, что она

заносчива и смотрит пренебрежительно на тех, кого почи-

тает ничтожней или беднее себя, знали, что она была хо-

зяйкой и властительницей над мужем, с которого умела

живо сбить спесь, когда он, бывало, расхвастается не-

кстати. Но теперь, среди разыгравшихся страстей, горе

придало ей новую значительность в глазах людей.

– Вы смеетесь, – сказала она, – недостойные жители

Перта! Не над тем ли, что один из ваших сограждан пролил

свою кровь в сточную канаву?.. Или потому смеетесь, что

смертный жребий пал на моего супруга? Чем заслужил он

ваш смех?.. Разве не кормил он честно свою семью

усердным трудом? Или не были открыты перед каждым

двери его почтенного дома, где больной находил приют, а

бедный – помощь? Разве не ссужал он каждого в нужде?..

Не помогал дружески своим соседям, не держал по спра-

ведливости совета в ратуше?

– Верно говоришь, верно! – отвечали в толпе. – Его

кровь – наша кровь, как если бы убили того же Генри Гоу!

– Правильно, соседи, – сказал Крейгдэлли. – Это дело

мы не можем замять, как то, прежнее: кровь гражданина не

должна литься, неотомщенная, по нашим канавам, точно

мутная вода, или пройдет немного времени, и широкий Тэй

станет алым у нас на глазах. Но этот удар предназначался

не тому бедняге, которому выдалось несчастье пасть под

ним. Каждый знает, каков был Оливер Праудфьют, знает,

как он умел грозиться и как мало причинял на деле зла. На

нем оказался кожаный кафтан Смита, его же щит и шлем.

Они знакомы всему городу, как знакомы мне, на этот счет

не может быть сомнений. У Оливера, вы знаете, было одно

пристрастие – он старался чуть ли не во всем подражать

Смиту. И вот ни в чем не повинного шапочника, которого

никто не мог бояться или ненавидеть, на которого никто и

никогда всерьез не обижался, кто-то в слепом ли бешенстве