уж будьте уверены, потребует решить дело поединком –

нарочно, в насмешку над «трусливыми горожанами», как

они нас зовут. Покуда течет в наших жилах кровь, не

должно тому быть, Генри Уинд!

– Понимаю, к чему ты гнешь, отец, – отвечал в унынии

Генри. – И видит святой Иоанн, призывы к битве были для

меня всегда отрадны, как звук трубы для боевого коня. Но

вспомни, отец, как снова и снова я терял благосклонность

Кэтрин и едва не отчаялся уже вернуть ее, а все лишь по-

тому, что был всегда, могу сказать, мужчиной – слишком

быстро хватался за меч. Но наконец все наши раздоры

уладились, и мне блеснула надежда, которая еще сегодня

утром казалась несбыточной… И вот, когда на губах еще не

остыл поцелуй прощения, дарованный мне моею милой,

меня опять вовлекают в дело насилия, а оно – тебе ли не

знать – глубоко оскорбит Кэтрин.

– Тяжело мне, Генри, давать тебе совет, – скатал Сай-

мон, – но об одном я должен тебя спросить: есть или нет

основания думать, что злополучного Оливера приняли по

ошибке за тебя?

– Боюсь, и очень, что это так, – сказал Генри. – Люди

находили, что он немного похож на меня, и бедняга на-

рочно старался подражать мне и повадкой и походкой.

Мало того – он даже перенял у меня мои любимые напевы

и насвистывал их для большего сходства, и как же дорого

оно ему обошлось! У меня предостаточно недругов, что в

городе, что в округе, готовых со мной поквитаться, а у него

не было, верно, ни одного.

– Да, Генри, ничего не скажу, дочь моя почтет себя

обиженной. Она водила дружбу с отцом Климентом и на-

бралась от него всяких мыслей о мире, о всепрощении, с

которыми, по-моему, трудно жить в стране, где законы не

могут защитить нас, когда у нас не хватает храбрости за-

щищаться самим. Если ты решишься на поединок, я по-

стараюсь убедить ее, чтобы она на это дело посмотрела как

смотрят все порядочные женщины города, если ты пред-

почтешь устраниться от этого дела, оставить неотмщенным

беднягу, убитого вместо тебя, оставить вдову и сирот без

воздаяния за утрату мужа и отца, – что ж, я тогда буду к

тебе справедлив, не стану укорять тебя чрезмерной тер-

пимостью, раз она внушена любовью к моей дочери… Но,

Генри, нам придется в этом случае покинуть добрый

Сент-Джонстон, потому что здесь на нашу семью падет

позор.

Генри глубоко вздохнул.

– Я лучше приму смерть, чем бесчестье, – сказал он,

помолчав, – хотя бы мне после этого вовек не видать Кэт-

рин! Случись оно вечор, я бы вышел против лучшего бойца

из баронских телохранителей так радостно, как никогда не

плясал вокруг майского дерева. Но сегодня, когда она

впервые все равно что сказала мне: «Генри Смит, я тебя

люблю!» – отец Гловер, это куда как тяжело! Но я сам

всему виной! Бедный, незадачливый Оливер! Мне бы

следовало приютить его под своим кровом, когда он молил

меня о том в смертельном страхе, или хотя бы проводить

его – я тогда отвел бы от него злую судьбу или сам разде-

лил ее с ним. Но я его дразнил, я высмеивал его, ругал,

хотя, видит небо, я ругал в сердцах, по пустой лишь злобе.

Я прогнал его от своего порога, зная, что он так беспомо-

щен, и дал ему принять судьбу, предназначенную мне! Я

должен за него отомстить или буду навек обесчещен. Да,

отец, ибо мне говорили, что я тверд, как та сталь, которую

кую… Разве закаленная сталь когда-нибудь вот так роняет

слезы?.. Позор мне, что я их лью!

– Никакого нет в том позора, дорогой мой сын! – сказал

Саймон. – Ты не только храбрый, ты и добрый, и я всегда

это знал. Но нам еще может посчастливиться. Возможно,

не откроют никого, на кого могло бы пасть подозрение, а

если никого не заподозрят, то никакого поединка и не бу-

дет. Нехорошо желать, чтобы невинная кровь так и оста-

лась неотомщенной, но если виновник гнусного убийства

укроется на время, то не придется тебе добровольно брать