Если Свенъ съ одной стороны былъ очень золъ на это стеченіе гостей, которымъ мистрисъ Дургамъ въ качеств хозяйки должна бы оказывать одинаковое вниманіе, то съ другой стороны онъ былъ очень благодаренъ обществу, по милости котораго онъ могъ хотя нсколько минутъ проводить безъ помхи съ обожаемою женщиной. На этихъ вечерахъ царствовала полная непринужденность, какъ это бываетъ въ обыча у англичанъ. Каждый могъ считать себя членомъ семейства, приходить и уходить, когда кто хотлъ, а также и длать что кому было угодно: читать, рисовать, играть на роял, пересматривать альбомы, разговаривать, молчать, быть веселымъ или задумчивымъ — словомъ, держать себя какъ кому вздумается. Такъ какъ дверь на терасу всегда была отворена, то и тераса считалась частью гостиной, и потому ничего не было поразительнаго въ томъ, что Свенъ и мистрисъ Дургамъ по долгу тамъ прохаживались или, облокотись на перила, любовались видомъ горъ чрезъ рку, сверкающую при вечернемъ освщеніи. Иногда все общество переходило на терасу, а юный адъюнкт-професоръ съ юною особой съ блокурыми локонами еще чаще долго-предолго прохаживались мимо двери, увлекаясь интересными разговорами.

И кром того, тераса была любимымъ мстопребываніемъ дтей, которыя сильно полюбили Свена и безпрестанно требовали отъ него новыхъ разсказовъ, особенно вечеромъ, когда гостиная была уже освщена и рка отсвчивалась розовыми тнями, когда одна только звзда мерцала на темносинемъ неб.

Тогда они приходили къ нему и неотступно просили и молили его до-тхъ-поръ, пока онъ отдавался въ ихъ распоряженіе. Въ пылу вниманія Китти карабкалась къ нему на колни, Эдгаръ прицплялся къ нему съ другой стороны, и оба, уставивъ на него болышіе задумчивые глаза, слушали интересную исторію о томъ, какъ графъ продалъ своихъ трехъ дочерей тремъ чудовищамъ, изъ которыхъ вышли потомъ прекраснйшіе принцы, о Блоснжк, которая жила въ горахъ съ семью карликами, о Чумичк-Разношерстк; а когда міръ нмецкихъ сказокъ надодалъ отважному весельчаку Эдгару, тогда являлись на сцену разсказы о Синдбад-мореплавател, Абал-купц и о Гарунъ-аль-Рашид, славномъ калиф багдадскомъ. Иногда подходила къ нимъ и мистрисъ Дургамъ и тихо садилась послушать ихъ.

— Какъ это можетъ васъ интересовать? спросилъ Свенъ.

— Мн никто не разсказывалъ сказокъ, когда я была ребенкомъ, отвчала она: — и такъ странно, что мн все сдается, какъ-будто все это я пережила, или мечтала о томъ, или по-крайней-мр прочитала. И однако это не можетъ быть: у насъ въ Англіи нтъ такихъ прекрасныхъ сказокъ.

— Разв вы не нмка? спросилъ онъ съ удивленіемъ.

— Какъ вамъ пришло это въ голову? спросила она съ не меньшимъ удивленіемъ.

Свенъ пришелъ въ замшательство. Свдніе о нмецкомъ происхожденіи Корнеліи онъ почерпнулъ изъ очень неврнаго источника сообщеній госпожи Шмицъ, которыя много разъ уже казались нелпыми сказками.

— Самъ не знаю, какъ это мн пришло въ голову, отвчалъ онъ: — можетъ быть, потому что вы такъ превосходно говорите по-нмецки.

— Но и мистеръ Дургамъ не хуже меня говоритъ.

— Однако онъ длаетъ иногда ошибки, какихъ я отъ васъ никогда не слыхалъ.

— Можетъ быть, у меня больше способности къ изученію языковъ. И кром того, посудите сами, мы живемъ во второй уже разъ въ Германіи и въ первый пріздъ прожили здсь три года. Неудивительно посл этого, что вс мы похожи немного на нмцевъ.

Мистрисъ Дургамъ говорила это съ особенною живостью, какъ-будто оскорбленная въ своей національной гордости, что ее не принимаютъ за англичанку. Самому Свену стало смшно, что онъ принималъ съ неограниченною врой открытія, придуманныя хозяйкой Шмицъ. Онъ долженъ былъ сознаться, что только англичанка можетъ сохранять такое невозмутимое спокойствіе, такую величавую холодность, какими всегда обладала мистрисъ Дургамъ въ гостиной, а когда случалось ей заговорить по-англійски, то всякое сомнніе въ возможность ея нмецкаго происхожденія должна была исчезнуть.

— Простите, сказалъ онъ: — но мн такъ была пріятна мысль принимать васъ за нмку. Боле всего на свт я люблю свое отечество и мн хотлось бы, чтобъ все прекрасное, все доброе имло нмецкое происхожденіе.

— Вы никогда не женились бы на иностранк?

— Я совсмъ не женюсь.

— Если уже вы не женитесь, такъ кому же и жениться?

— Отчего же мн скоре, чмъ другимъ?

— Оттого, что сердце ваше богато любовью, слдовательно вы нуждаетесь въ любви боле другихъ.

— Откуда вы это знаете?

— Что же я была бы за женщина, еслибъ не могла разбирать такихъ вещей?

— А если вы ошибаетесь?

— Это невозможно.

— Но я питаю ненависть, къ браку.

— Почему?

— Потому что отъ него бываютъ люди несчастны.

— А вина, можетъ быть падаетъ, на людей, не на бракъ, возразила Корнелія: — о! я могу себ представить бракъ, какъ онъ долженъ быть — но думать можно о многомъ. Понастоящему, совсмъ не слдовало бы думать. Отъ многодуманья дается печаль и болзнь. Лучше всего не станемъ думать или будемъ думать только о томъ, какъ завтра повеселиться.

Она произнесла это съ влажными, печальными, глазами, но нсколько легкомысленнымъ тономъ; у Свена на душ стало страшно. Ему вспомнились слова Офеліи: «О, что за благородная душа тутъ уничтожена!»

Большая перемна совершилась въ мистрисъ Дургамъ со дня прогулки по горамъ. Она лишилась того невозмутимаго, холоднаго спокойствія, подъ которымъ прежде все скрывала, какъ подъ непроницаемой личиною. Она сдлалась мягче и сообщительне, и видимо старалась принимать участіе во всемъ, что вокругъ нея происходило. Въ отношеніи мистера Дургама она стала не такъ чуждаться, мене была натянута, не такъ сурово вжлива, какъ прежде; иногда она стала даже прямо къ нему обращаться съ разговоромъ, чего въ первое время знакомства Свенъ никогда въ ней не замчалъ. Дтьми своими она стала гораздо больше заниматься. Китти сажала подл себя и учила ее вязать на иголкахъ; интересовалась удочкой Эдгара и помогала Свену въ приготовленіи колосальнаго бумажнаго змя. Но потомъ опять наступали дни и часы, когда прежній демонъ овладвалъ ею, когда она мрачно отворачивалась отъ жизни, какъ отъ отвратительнаго, невыносимаго бремени; въ эти минуты на ея лиц отражалось роковое выраженіе портрета.