мне еще больше хочется спать.

– Двадцать пять долларов сверху.

Лампа у изголовья снова зажигается. Мне говорят, чтоб я легла посередине

кровати лицом вниз. Я слышу, как

открывают дверь ванной, потом до меня доносится звук, который производит

накрахмаленная простыня, через секунду на

меня набрасывается свежее полотенце. Кто-то расстегивает ремень.

Кожа на моей спине четко разделена на части. Те части, что

размассированы, расслаблены, лежат мягко под

простыней. Та кожа, что неприкрыта, напряжена.

– В чем дело, Джимми?

Я слышу, как парень бурчит:

– Вы не за того меня приняли.
– Джимми прочищает горло.

– Вы не поняли, старина.
– Голос у него мягкий и любезный.

– Я же сказал вам, что вы не сделаете ей ничего плохого. Я обещаю. Ведь

она не сопротивляется, нет? Соседей на

помощь не зовет? Это ее возбуждает, вот и все.

– Ну и бейте ее сами!

– Тридцать долларов!

Матрас проваливается под тяжестью человека, который садится на кровать

справа от меня. Меня слабо стегают, и я

прячу голову под руку.

– Таким темпом вы провозитесь до завтра...

Голос звучит рядом с моей головой. Я чувствую запах пива и пота. Матрас

шевелится еще раз, сидевший справа

человек поднимается. Кто-то берет меня за волосы и передвигает мою голову. Я

открываю глаза.

– Тридцать пять долларов.

Удары становятся сильнее. Наши лица почти соприкасаются. В его глазах

почти не видно белков, зрачки

расширились. Я уже не могу ни стонать, ни сопротивляться.

– Сорок долларов, - негромко говорит он. На лбу у него блестит пот.

Тот, кто надо мной, придавливает мою спину коленом, и от следующего удара

я ору во все горло. Я молча борюсь,

стараясь снять его руку с моей головы, отодвинуть свое лицо от него, дрыгая

ногами. Он хватает меня за запястья и грубо

сжимает их, снова хватает меня за волосы и оттягивает мне голову назад.

– Давай, мальчик, давай. Пятьдесят долларов, - свистящим шепотом выдыхает

он, прижимаясь своими губами к

моим. Следующий удар заставляет меня кричать внутри его рта, а следующий за ним

так силен, что я корчусь и вою.

– Все хорошо, Джимми, - говорит он так как сказал бы официанту, который

подал ему слишком большую порцию

жареного картофеля, или ребенку, который топает ногами, капризничая после

утомительного дня.

* * *

Все это время моя ежедневная жизнь днем оставалась такой же, как всегда:

я была независима, сама оплачивала

свои расходы (завтраки, плата за пустую квартиру, квитанции за газ и

электричество, дошедшие до минимума), сама

принимала решения, сама делала выбор. Но ночью я становилась полностью

зависимой, полностью на чужом иждивении.

От меня не ждали никаких решений. Я ни за что не несла ответственности, мне не

приходилось выбирать.

Я это обожала. Я это обожала. Обожала. Правда. Я это обожала.

С того мгновения, как я затворяла за собой дверь его квартиры, я знала,

что мне ничего больше не нужно делать,

что я здесь не для того, чтобы делать, а чтобы "быть сделанной". Другой человек

взял под контроль всю мою жизнь, вплоть

до самых интимных ее подробностей. Если я уже ничего не контролировала, взамен

мне было разрешено ни за что не

отвечать. Неделя за неделей чувство того, что я освобождена от всех забот

взрослого человека, приносило мне огромное

облегчение. "Хочешь, я завяжу тебе глаза?" - это был первый и последний

серьезный вопрос, который он мне задал. С этого

мгновения мне больше не пришлось принимать или отвергать (хотя один или два раза

мои возражения были составной

частью ритуала: они призваны были показать мое полное подчинение); речь больше

не шла ни о моих жизненных,

моральных или интеллектуальных вкусах, ни о последствиях моих поступков.