Они говорили в доме покойного Алексея Дмитриевича Серебрякова, ветерана Великой

Отечественной войны, два года назад пытавшегося кончить жизнь самоубийством на

парижском бульваре Инвалидов. Дерзнул Серебряков неудачно, но, тем не менее, скончался

позже в больнице. Родом он был из Карелии и жил как раз в Анонниеми, о чём Яша узнал

заранее, ещё перед тем, как занять должность местного участкового. «Близость к дому

таинственно погибшего ветерана и стала основной причиной, побудившей Якова принять

такое решение. Он тайно надеется разгадать то происшествие. Пока же, однако, Яков не

продвинулся в своём расследовании ни на шаг, как, впрочем, и в другом – по делу бобров».

Наследники Серебрякова так и не объявились, на имущество ветерана никто не притязал.

Участковый получил доступ в его дом и собирался изучить архив старика – несколько кип

тетрадей.

–

Подробнее, - нахмурив брови, попросил Яша.

– Вчера уже в Вяртсиля такое чувство, что кто-то прячется и смотрит на меня. Из-за

деревьев… и на улицах… из-за углов домов в городе… Кто-то очень юркий. И сегодня,

когда я ехала в Анонниеми, это повторилось.

–

Вы видели этого человека?

–

Не успевала.

–

Мужчина? Женщина?

–

Не знаю. Я даже не уверена, правда ли это.

– Но началось всё вчера после того, как мы вернулись из Пиенисуо?

– Да. Сразу после того, как мы расстались с вами на автобусной остановке.

– И вы хотите написать заявление? – скептически поинтересовался участковый.

– Нет, конечно. Это же только моё ощущение, никакой конкретности. Но мне не по себе.

К тому же вчера я заметила… - девушка вдруг запнулась и не договорила.

–

Что заметили?

–

Нет-нет, ничего.

–

По-моему, вы хотели что-то сказать, но почему-то передумали.

–

Это неважно. Ничего особенного, поверьте…

Молодые люди сидели в полупустой комнате серебряковской избы – юноша спиной к окну

и утреннему свету, как будто на профессиональный манер, а утренняя гостья – напротив

него, чуть потянись через стол и дотронешься. Но он не тянулся. Орвокки с ним не

кокетничала и никаких особых видов, похоже, на Яшу не имела, хотя это делало её только

желанней. Орвокки была из тех редких девушек, в которых чувственность спокойно

уживается с детскостью, всё мужское население Вяртсиля наверняка уже о ней прознало, и

неудивительно, что кто-то теперь за ней следил. Даже этим утром она ничуть не утеряла

своей привлекательности, хотя явно не выспалась и не успела вымыть голову, а её пухлые

90

руки и частично лицо усыпали красные пупырышки разной величины – то ли кожная

аллергия, то ли комариные укусы. Яша, конечно, с сочувствием уточнил, что такое с ней

стряслось, но Орвокки лишь безразлично махнула поражённой рукой и ещё во время их

разговора иногда равнодушно почёсывалась.

Она знала о Якове гораздо больше, чем он предполагал. Сейчас исподтишка наблюдала за

ним и по старой привычке мысленно перебирала вопросы, ответить на которые вряд ли бы

кто-то сумел. Почему некоторые люди хранят верность прошлому, а другие склонны

прошлое переосмыслять и охотно с ним расстаются? Как так получается, что одни обладают

талантом видоизменять прошлое по собственному желанию, а другие считают подобный дар

хвастовством или даже магией, привычные к тому, что прошлое формирует настоящее, но не

наоборот? Что за сила понуждает людей решать однажды, что их ценности наконец

окончательно сформировались и учиться больше нечему, и отчего иные, наоборот, никак не

угомоняться? Как, в какой момент жизни, по каким причинам один вдруг начинает с

постоянством искать вину в себе, а другой – винить окружающих?

– А что это за тетради? – только лишь и спросила девушка вслух, кивнув на сваленные в

углу многочисленные блокноты.

– Здесь раньше жил ветеран. Собственно, этот дом ему и принадлежал. Он погиб при

трагических обстоятельствах и вот оставил после себя записи, - объяснил Яша.

–

О чём?

– Там много буковок. Вроде о советско-финской войне. Сейчас как раз должны зайти