Я боюсь, что у Филиппа вырвалось довольно крпкое выраженіе, пока отецъ говорилъ.

— Извините, это слово вырвалось у меня невольно. Я не могу удержаться. Я ненавижу этого человка.

— Ты не скрываешь своей симпатіи и антипатіи, Филиппъ, говоритъ или, лучше сказать, стонетъ надёжный человкъ, основательный, счастливый, несчастный человкъ.

Много лтъ сряду видлъ онъ какъ сердце его сына чуждалось его, разузнало его и удалилось отъ него, и со стыдомъ, съ угрызеніемъ, съ болзненнымъ чувствомъ; не спитъ онъ по ночамъ и думаетъ, что онъ одинъ — одинъ на свт. Ахъ! Любите вашихъ родителей, юноши! О Отецъ милосердый, укрпи наши сердца: укрпи и очисти ихъ такъ, чтобы намъ не пришлось краснть передъ нашими дтьми!

— Ты не скрываешь твоей симпатіи и антипатіи, Филиппъ, продолжалъ отецъ тономъ который странно и больно укоряетъ молодого человка.

Голосъ Филиппа сильно дрожатъ, когда онъ отвчаетъ.

— Да, батюшка, а терпть не могу этого человка и не могу скрыть моихъ чувствъ. Я только-что разстался съ этимъ человкомъ. Я только-что встртилъ его.

— Гд?

— У мистриссъ Брандонъ.

Онъ краснетъ какъ двушка при этихъ словахъ. Черезъ минуту его поражаетъ ругательство, срывающееся съ губъ отца и страшное выраженіе ненависти, которое принимаетъ лицо отца роковое, отчаянное, униженное выраженіе, которое часто пугало бднаго Филя и въ дтскомъ и въ мужскомъ возраст. Филиппу не правилось это выраженіе, не понравился и взглядъ, который отецъ бросилъ на Гёнта, вошедшаго въ эту минуту.

— Какъ вы обдаете здсь? Вы рдко длаете папа честь обдать съ нимъ, говоритъ пасторъ съ своимъ хитрымъ взглядомъ. — Врно, докторъ, вы сегодня убьёте жирнаго тельца въ честь возвращенія блуднаго сына. Какая вкусная телятина!

Докторъ и пасторъ старались казаться и весёлыми, какъ думалъ Филиппъ, который мало принималъ труда скрывать свое собственное мрачное мы весёлое расположеніе. Ничего не было сказано о происшествіяхъ того утра, когда мой юный джентльмэнъ былъ нсколько грубъ къ мистеру Гёнту, и Филиппу не нужно было предостереженіе отца, чтобы не упоминать о своей прежней встрч съ ихъ гостемъ. Гёнтъ, по обыкновенію, говорилъ съ буфетчикомъ, длалъ косвенныя замчанія лакею и украшалъ свой разговоръ двусмысленными и грязными остротами. Докоръ проглатывалъ лекарство, подносимое ему его другомъ безъ малйшаго повидимому отвращенія, напротивъ, онъ былъ веселъ; онъ спросилъ даже лишнюю бутылку бордоскаго.

Только-что бутылка была поставлена на столъ, отвдана и провозглашена превосходной, когда — о! какая досада! — буфетчикъ является съ запиской на доктору, отъ одной изъ его больныхъ. Онъ долженъ хать. Она больна не опасно. Она живетъ не далеко въ Мэй Фэр.

— Ты съ Гёнтомъ кончи эту бутылку, если я не успю Воротиться; а если она будетъ кончена, ты спросишь другую, весело говорить доноръ Фирминъ. — Не вставайте, Гёнтъ… и докторъ Фирминъ ухалъ, оставивъ Филиппа одного съ гостемъ, къ которому онъ былъ грубъ утромъ,

— Паціенты доктора часто вдругъ длаются больны, когда подаютъ бордоское, ворчитъ мистеръ Гёнтъ черезъ нсколько минутъ. — Нужды нтъ, напитокъ хорошъ — хорошъ! какъ кто-то сказалъ на вашемъ знаменитомъ ужин, мистеръ Филиппъ — я не буду называть васъ Филиппомъ, такъ-какъ вы этого не любите. Вы были необыкновенно брюзгливы со мной утромъ. Въ моё время за такое обращеніе бутылки были бы перебиты, или еще хуже.

— Я просилъ у васъ прощенія, сказалъ Филиппъ, — я былъ раздосадованъ — все равно, чмъ бы то ни было — и не имлъ права быть грубымъ въ гостю мистриссъ Брандонъ.

— Вы сказали вашему батюшк, что видли меня въ Торнгофской улиц? спросилъ Гёнтъ.

— Я былъ очень грубъ и раздосадованъ, и опять сознаюсь, что я былъ не правъ, сказалъ Филиппъ, колеблясь и заикаясь, и очень покраснвъ. Онъ вспомнилъ выговоръ отца.

— Я опять спрашиваю васъ, сэръ, сказали ли вы вашему отцу о нашей утренней встрч? спросилъ пасторъ.

— А позвольте васъ спросить, сэръ, какое право имете вы спрашивать меня о моихъ разговорахъ съ отцомъ? спросилъ Филиппъ съ грознымъ достоинствомъ.

— Вы не хотите мн сказать? Стало быть вы сказали ему. Хорошъ вашъ отецъ, нечего сказать, въ нравственномъ отношеніи!

— Я не желаю знать ваше мнніе о нравственности моего отца, мистеръ Гёнтъ, говоритъ Филиппъ, задыхаясь отъ гнва и испуга и барабаня по столу, — я здсь, чтобы замнить его въ его отсутствіе, и угощать его гостя.

— Вжливо! Хороша вжливость! говорятъ пасторъ, устремивъ на него сверкающіе глаза.

— Какова бы она ни была, сэръ, а ужь лучше я не усю, сказалъ молодой человкъ.

— Я старый другъ нашего отца, воспитанникъ университета, магистръ философіи, природный джентльмэнъ, ей-Богу! пасторъ, а вы обращаетесь со мною какъ съ собакой… Да вы сами-то кто? Знаете ли вы?

— Сэръ я стараюсь всми силами припомнить, отвчалъ Филпппъ.

— Полно! говорю вамъ, прошу не принимать со мною такого тона! кричитъ Гёнтъ съ ужасными ругательствами и выпивая рюмку за рюмкой изъ различныхъ графиновъ, стоявшихъ передъ нимъ. — Чортъ меня возьми! Если бы я былъ помоложе, я влпилъ бы вамъ пару оплеухъ, будь вы и вдвое выше. Кто вы, что осмливаетесь принимать покровительственный тонъ съ тмъ, кто старше васъ, съ давнишнимъ товарищемъ вашею отца — съ воспитанникомъ университета? Вы гнусный, самонадеянный…