Гентъ бывалъ въ разныхъ тавернахъ, и однажды, выходя изъ «Головы Адмирала Бинга»: онъ увидалъ хорошо знакомый ему экипажъ доктора Фирмина, остановившійся у дверей одного дома въ Торнгофской улиц, изъ которой докторъ выходилъ. «Брандонъ» было на дверяхъ, Брандонъ, Брандонъ, Гентъ помнилъ одно тёмное дло боле чмъ двадцати лтъ тому назадъ — помнилъ женщину, обманутую этимъ Фирминомъ, которому тогда вздумалось называться Брандономъ.

«Онъ живётъ еще съ нею, старый лицемръ, или воротился къ ней! подумалъ пасторъ, „О! ты старый грховодникъ!“ И въ слдующій разъ, панъ мистеръ Гёнтъ явился въ Старую Паррскую улицу, въ своему любезноу университетскому товарищу, онъ былъ особенно шутливъ и ужасно непріятенъ и фамильяренъ.

— Я видлъ вашъ экипажъ въ Тоттенгэмской улиц, сказалъ негодяй, кивая головою доктору.

— У меня тамъ есть больные, замтилъ докторъ.

— Pallida mors aequo pede — докторъ?

— Aequo pede, отвчаетъ со вздохомъ докторъ, поднимая къ потолку свои прекрасные глаза.

„Хитрая лисица! Ни слова не хочетъ сказать о ней, думаетъ пастырь“. „Да-да, помню. Ей-богу её звали Ганнъ!“

Ганномъ также звали того страннаго старика, который бывалъ въ таверн „Адмирала Бинга“, гд онъ былъ такъ хорошъ — старика, котораго называли капитаномъ. Да, всё было ясно теперь. Это скверное дло было слажено. Хитрый Гёнтъ всё понялъ. Докторъ еще поддерживаетъ сношенія съ этой женщиной. А это наврно ея старый отецъ.

„Старая лиса, старая лиса! Я нашолъ ея нору. Это славная штука! Мн хотлось длать что-нибудь, а это займётъ меня, думаетъ пасторъ.

Я описываю то, чего мн никогда нельзя было ни видть, ни слышать, и я могу поручиться только въ вроятности, а не въ истин секретныхъ разговоровъ этихъ достойныхъ людей. Въ разговор Гёнта съ его другомъ конецъ всегда былъ одинъ и тотъ же: просьба о деньгахъ. Если шолъ дождь, когда Гёнтъ разставался съ своимъ университетскимъ товарищемъ, онъ говорилъ:

— Я испорчу мою новую шляпу, докторъ, а у меня нтъ денегъ на извощика. Благодарствуйте, старый товарищъ. Au revoir!

Если погода была хороша онъ говорилъ:

— У меня такое потёртое платье, что вы изъ состраданія должны бы сшить мн новую пару. Не у вашего портного, онъ слишкомъ дорогой. Благодарю, довольно и двухъ совереновъ.

Докторъ берётъ два соверена съ камина, а пасторъ удаляется, бренча золотомъ въ своёмъ грязномъ карман.

Докторъ уже уходилъ посл разговора о pallida mors, и уже бралъ свою вычищенную широкую шляпу съ вчно новою подкладкой, которою мы вс восхищаемся, какъ пасторъ опять началъ:

— О Фирминъ! прежде чмъ вы уйдите, пожалуйста дайте мн взаймы нсколько совереновъ. Меня обобрали въ игорномъ дом. Эта проклятая рулетка! Я совсмъ съ ума схожу.

— Ей-богу! кричитъ докторъ съ крпкимъ ругательствомъ:- это ни на что не похоже Гёнтъ. Вы каждую недлю приходите ко мн за деньгами. Вы и то уже много получили. Просите у другихъ. Я вамъ не дамъ.

— Да, вы дадите, старый товарищъ, говоритъ пасторъ, бросая на доктора страшный взглядъ:- за…

— За что? спрашиваетъ докторъ и жилы на его высокомъ лбу надуваются.

— За прошлое, говоритъ пасторъ: — На стол лежитъ семь совереновъ въ бумажк: — этого будетъ какъ разъ.

И онъ сгребаетъ деньги, полученныя докторомъ отъ больныхъ, грязною рукою въ грязный карманъ.

— Какъ, браниться и проклинать при пастор! Ну! Полно не сердитесь старичокъ. Выйдьте на воздухъ, онъ освжитъ васъ.

— Не думаю, чтобы я позвалъ его лечить меня, когда занемогу, бормочетъ Гёнтъ, уходя и бренча добычею въ своей грязной рук! „Не думаю, чтобы мн пріятно было встртить его одного въ лунную ночь въ очень тихой улиц. Это ршительный малый. Въ глазахъ его такое скверное выраженіе. Фуй!

И онъ хохочетъ и длаетъ грубое замчаніе о глазахъ Фирмина.

Докторъ Фирминъ поздивъ по городу, постоявъ у постели больныхъ съ своею кроткою, грустною улыбкой, обласканный и благословляемый нжными матерями, которыя видятъ въ нёмъ спасителя дтей своихъ, пощупавъ пульсъ у дамъ рукою такою же деликатною, какъ и ихъ рука, потрепавъ дтей по свжимъ щочкамъ съ вжливой добротою — щочкамъ, которыя обязаны своимъ румянцемъ его чудному искусству, успокоивъ и утшивъ милэди, пожавъ руку милорду, заглянувъ въ клубъ и размнявшись вжливыми поклонами съ своими пріятелями важными господами, и ухавъ въ красивой карст на великолпныхъ лошадяхъ — окружонный восторгомъ, уваженіемъ, такъ что вс говорятъ: отличный человкъ Фирминъ, отличный докторъ, отличный человкъ, надёжный человкъ, основательный человкъ, человкъ хорошей фамиліи, вдовецъ богатой жены, счастливый человкъ, и такъ дале, детъ домой съ грустными главами и съ угрюмою улыбкой.

Онъ детъ по Старой Паррской улиц именно въ ту минуту, какъ Филь выходитъ изъ Регентской улицы, по обыкновенію съ сигарою во рту. Онъ бросаетъ сигару какъ только усматриваетъ отца, и они вмст входятъ въ домъ.

— Ты обдаешь дома, Филиппъ? спрашиваетъ отецъ.

— А вы, сэръ? Я буду обдать дома, если обдаете вы, говоритъ сынъ: — и если вы будете одни.

— Одинъ. Да. То есть, врно придётъ Гёнтъ, котораго ты не любишь. Но бдняжк не у кого обдать больше. Какъ, можно ли такъ ругать бднаго несчастнаго человка и стараго друга твоего отца?