Пробираясь въ лабиринтъ свай, Броуни подбгаетъ въ молодой парочк, смотрвшей на видъ, только-что описанный. Чтобы любоваться лучше этимъ видомъ, молодой человкъ положилъ свою руку, прехорошенькую маленькую руку въ самой щегольской перчатк, на руку своей дамы, и Броуни подбгаетъ къ ней и визжитъ, какъ-будто говоря: «вотъ кто-то идётъ», а двица говоритъ ему; «лягъ Броуни, лягъ».

— Нехороша это собака, Агнеса, говоритъ джентльмэнъ (съ курчавыми волосами), я подарю вамъ моську съ такимъ носомъ, на которомъ можно повсить шляпу. Слуга мой Рёмминсъ знаетъ одну такую. Вы любите мосекъ?

— Я обожаю ихъ, говорить его дама.

— Я непремнно подарю вамъ моську, еслибы мн пришлось заплатить за неё пятьдесятъ фунтовъ. Настоящія моськи очень красивы, увряю васъ. Однажды въ Лондон была выставка мосекъ и…

— Броуни, Броуни, прочь! кричитъ Агнеса.

Собака прыгаетъ на джентльмэна, высокаго джентльмэна съ рыжими усами и бородой.

— Пожалуйста не безпокойтесь, Броуни не укуситъ меня, говорятъ хорошо знакомый голосъ, звукъ котораго согналъ весь румянецъ съ розовыхъ щокъ миссъ Агнесы.

— Видите, я подарилъ моей кузин эту собаку, капитанъ Улькомъ, говоритъ джентльмэнъ: — и эта маленькая собачонка помнитъ меня. Можетъ быть миссъ Туисденъ предпочитаетъ моську.

— Сэръ!

— Если у нея такой носъ, что на него можно повсить шляпу, это должно быть прехорошеньная собака, и я полагаю вы намрены очень часто вшать вашу шляпу на него.

— О Филиппъ!.. говоритъ двица, но припадокъ ужаснаго кашля прерываетъ её.

Вы знаете что въ нкоторыхъ частяхъ Индіи дтоубійство обычай обыкновенный. Онъ входитъ въ религію страны, какъ въ другихъ округахъ сожиганіе вдовъ, на костр. Я не могу вообразить, чтобы женщины любили убивать себя самихъ и дтей своихъ, хотя он покоряются мужественно и даже весело уставамъ религіи, которая предписываетъ имъ уничтожать свою жизнь или жизнь ихъ малютокъ. Положимъ теперь, что вамъ и мн, европейцамъ, случилось прозжать мимо того мста, гд юное существо готовилось изжариться, по совту своей семьи и высокихъ сановниковъ ея религіи, что могли бы мы сдлать? Спасти её? Ни чуть не бывало. Мы знаемъ, что намъ не слдуетъ вмшиваться въ законы и обычаи ея родины. Мы отвернемся со вздохомъ отъ грустной сцены; мы вытащимъ наши носовые платки, велимъ кучеру прохать мимо и предоставимъ её ея печальной участи.

Вотъ и бдной Агнес Туисденъ какъ мы можемъ помочь? Вы видите, она прекрасно воспитанная и религіозная молодая женщина браминской секты. Старый браминъ, ея отецъ, добрая и преданная мать, этотъ самый отъявленный браминъ, братъ ея, эта чудная двушка, ея туго зашнурованная сестра — вс настаиваютъ, чтобы она принесла себя въ жертву, и покрываютъ её цвтами, прежде чмъ поведутъ на костёръ. Положимъ, она ршилась бросить бднаго Филиппа и взять кого-нибудь другого? Какія чувства должна наша добродтельная грудь питать къ ней? Гнвъ? Я только-что разговаривалъ съ однимъ молодымъ человкомъ въ лохмотьяхъ и босикомъ, который обыкновенно спитъ гд-нибудь подъ воротами, который безпрестанно сидитъ въ тюрьм, матъ и отецъ котораго были воры, да и дды ихъ тоже — должны мы сердиться на него за то, что онъ слдуетъ родительской профессіи? Однимъ глазомъ изливая слезу состраданія, не спуская другого глаза съ серебряныхъ ложекъ, я слушаю его безыскусственный разсказъ. Я не сержусь на этого ребёнка, я не сержусь и на тебя, Агнеса, дочь Тальбота брамина.

Мало того, соображая, что не можешь же ты не примчать, что тотъ джентльмэнъ, о которомъ милый папа и милая мама говорятъ теб сколько у него тысячъ годового дохода, сколько помстьевъ тамъ и тамъ, который безумно влюблёнъ въ твою блую кожу и голубые глаза и готовъ бросить вс свои сокровища къ твоимъ ногамъ, не можешь же ты не примчать, что онъ очень несвдущъ, хотя очень хитёръ, очень скупъ, хотя очень богатъ, очень сердитъ, вроятно, если лицо, глаза и ротъ могутъ говоритъ правду, а Филиппъ Фирминъ — хотя его законное происхожденіе сомнительно, какъ мы недавно слышали, и въ такомъ случа его материнское наслдство принадлежитъ ему, а отцовское мы еще не знаемъ стоитъ ли чего-нибудь — а Филиппъ джентльмэнъ, съ умной головою, съ великодушнымъ честнымъ сердцемъ, лучшія чувства котораго онъ отдавалъ своей кузин — каково же бдной двушк разстаться съ прежней любовью, съ благородной и прекрасной любовью? Бдная Агнеса! какъ подумаешь, что она сидла по цлымъ часамъ, слушая изліянія филиппова сердца, а можетъ быть въ драгоцнныя минуты секретнаго разговора нашоптывала торопливо въ корридор, на лстниц, за оконными занавсками нсколько словъ, теперь должна слушать на этомъ же самомъ диван, за этими же самыми занавсками изліянія своего смуглаго жениха о казармахъ, боксёрств, скачкахъ и нжной страсти. Онъ глупъ, онъ низокъ, онъ сердить, онъ необразованъ; а тотъ другой былъ… но она исполнитъ свой долгъ — о да! она исполнитъ свой долгъ! Бдная Агнеса! C'est `a fendro le coeur. Мн, право, жаль её.

Когда Филиппъ быль раздражонъ, я принуждёнъ, какъ его біографъ, сознаться, что онъ могъ быть очень грубъ и непріятенъ; но вы должны согласиться, что молодой человкъ имлъ нкоторыя причины быть недовольнымъ, когда нашолъ владычицу своего сердца, сидящую рука-объ-руку съ другимъ молодымъ человкомъ въ уединённомъ уголку брайтонской пристава. Зелёныя волны нжно шепчутся, шепчется и лейб-гвардеецъ. Волна цалуетъ берегъ. Ахъ, ужасная мысль! Я не буду продолжать сравненія, которое можетъ быть ни что иное, какъ безумная фантазія ревнивца. Въ этомъ только я увренъ, что ни одинъ камешекъ на этомъ берегу за можетъ быть холодне благовоспитанной Агнесы, Филиппъ, опьянвшій отъ ревности, не походилъ на благоразумнаго трезваго Филиппа.

— Ужасный у него характеръ, говорила посл о Филипп его милая тётка: — я дрожала за мою милую, кроткую двочку, что, если бы она была навкъ соединена съ такимъ запальчивымъ человкомъ? Никогда, въ глубин души моей, не могла я думать, чтобы союзъ ихъ могъ быть счастливъ. Притомъ, вы знаете, ихъ близкое родство… мои сомннія на этотъ счотъ, милая мистриссъ Кэндоръ, никогда не могла я совершенно преодолть.

И эти сомннія всили цлые пуды, когда Мэнгровскій замокъ, домъ въ Лондон и островъ мистера Улькома въ Вестиндіи были положены на всы вмст съ ними.