перед законом, и вы понимаете, что нашему слову можно верить… так вот,

под мою персональную ответственность…

– Хорошо, - перебила его следователь. – Я разрешу вашему подзащитному

находиться дома. (Добряков ушам своим не верил, и уже боготворил не

только Зину, но и нанятого ею адвоката.) Но каждый день, в восемь часов

257

утра, вы, задержанный, - она перевела взгляд на Добрякова, - обязаны будете

являться сюда, в этот кабинет, для допроса. В противном случае, - Анна

Кирилловна сделала суровое лицо, - в противном случае вас арестуют. Но

тогда уж точно – изолятор. Вам все ясно?

Добряков хотел ответить – и снова не смог. Он как-то глупо заулыбался,

завертел головой, задергал плечами – он и сам хорошенько не понимал, что с

ним происходит.

– Вам плохо? – насторожилась следователь.

– Н-н-нет… хорошо… то есть… не плохо… я имел в виду… нет… хорошо… -

залепетал Добряков.

– Ясно, - понимающе кивнула Анна Кирилловна. – Вы успокойтесь,

пожалуйста, а то я не смогу снимать показания. Вы останетесь или?.. –

спросила она адвоката.

– Я с вашего позволения подожду задержанного внизу, не буду вам мешать, -

ответил тот и, видя замешательство Добрякова, успокоил его: - Советую вам

все рассказать начистоту. И не волнуйтесь, все будет в порядке, - и,

попрощавшись со следователем, вышел из кабинета.

Анне Кирилловне оставалось выполнить только привычные формальности –

записать показания Добрякова. Тот рассказал все как было, ничего не

скрывая. Немного поспешно, захлебываясь от переполнявших его чувств, он

выложил истинную картину случившегося – правда, в таком виде, в каком

она представлялась ему самому. Его волнение говорило само за себя,

следователю с первой же минуты стали ясны и глубокая тревога, царившая

тогда в душе подследственного, когда достаточно одного, самого ничтожного

раздражителя, чтобы человек взорвался. Таким раздражителем, понимала

она, явился для Добрякова его сосед Рюмин.

– У вас всегда были такие натянутые отношения? – спросила Анна

Кирилловна.

– Ну да, - кивнул Добряков. – Он просто не может слова сказать без каких-то

намеков, без второго смысла. И всегда при этом так гаденько ухмыляется, 258

будто знает про тебя что-то такое, чего ты и сам не знаешь, и пытается

шантажировать… Так всегда противно с ним говорить… А тут еще эту

гадость тогда мне сказал… Ну… я и не выдержал, - виновато закончил

Добряков и свесил голову.

– Что же, ваше состояние мне вполне понятно, - сочувственно, как показалось

Добрякову, сказала она. – Остается только, чтобы судья поверил вам и

проникся вашим тогдашним состоянием. Вы свободны. Завтра утром жду вас

у себя. Не советую скрываться.

– Да что вы… что вы! – вскочил со стула Добряков. – Я обязательно приду…

Это ведь в моих интересах…

– Вот именно – в ваших, - Анна Кирилловна сделала ударение на последнем

слове, глядя ему в глаза. – До свидания.

– Да… До свидания… Я обязательно приду… Спасибо вам… - лепетал

Добряков, пятясь к двери. И только когда ткнулся спиной в стену,

развернулся, толкнул дверь и даже не вышел, а как-то вывалился в коридор и

закрыл за собой дверь.

«Только бы не встретиться с этим…» - подумал он, опасливо покосившись на

закрытую дверь соседнего кабинета с табличкой «Дознаватели».

Он быстро пошел по коридору в направлении лестницы, по которой

поднимался сюда, и в несколько шагов сбежал на первый этаж, где, он

надеялся, ждали Зина и адвокат.

Они действительно ждали его, стоя у входной двери, и о чем-то живо

перешептываясь.

– Вот и он, наш Шильонский узник! – увидев его, воскликнула Зина.

– Чего? – растерянно улыбаясь, подошел к ним Добряков.

– Чего-чего! – передразнила она. – Чевочка с хвостиком! Допрыгался?

– Зинаида Николаевна, не стоит так обращаться с подследственным, - мягко

поправил ее адвокат. – Ему сейчас и без того нелегко.

– Ему всегда нелегко, - гнула свое Зина, напускаясь на Добрякова. – Кой черт